Игра взапуски

Игра взапуски • Госплан отводит душу • Перепляс на Самотлоре

 ВОЛОДЬКИ Чижова был пронзительный рассказ. Он давал мне читать в журнальных гранках. Про двух пацанов.

Как-то раз Сёмка с Витькой громко и, как положено мальчишкам не больше семи лет от роду, взахлеб спорили. О том ли, как поступают настоящие герои, или о том, годится ли броненосная черепаха для атаки, или о чем другом, — теперь уж не представляется возможным восстановить предмет их спора, да и не важен он в предлагаемом контексте. Важно, что проистекал он во дворе ничем особым не примечательного малоэтажного дома, какими застроена в послевоенные годы разрушенная страна и где жили Володькины герои. Окружен дом тот дощатым забором, выкрашенным в поблекший от въевшейся уличной пыли зеленый цвет. Важно и то обстоятельство, что спор оказался неожиданно прерван появлением соседского дяди Паши из 47-й квартиры. Вот дядя Паша точно героем был! Он воевал, и там, на той великой войне, оставил фрицам свои ноги. Тем, видать, ноги нужнее были, чем дяде Паше, и похоже, забрали они их без спроса. По причине отсутствия Паша ростом был с мальчишек; передвигался он по миру на весело жужжащей шариками-подшипниками самодельной доске, ловко отталкиваясь от тротуара кожаными валиками. И культи, начинавшиеся с колен, тоже были обуты в кожу. Изо рта у Паши пахло злыми самокрутками и липкими ирисками под известным в ту пору каждому мальчугану названием «Кис-кис-мяу». Ежемесячно по седьмым числам дядя Паша обязательно забывал о своей убогости, пытался вскочить и всякий раз падал и долго грозил затем зловредным фрицам.

Восьмого числа дядя Паша подкатил к пацанам благостный, умиротворенный, пахнущий ирисками. Потрепав Сёмку и Витьку по голове, он весело спросил:

— Ну что, пострельцы, конфет хотите? А бегите тогда наперегонки вкруг забора. — Дядя Паша указал направление. — Кто раньше прибежит — тому конфеты. Вы какие любите? — И дядя Паша закинул себе в рот ириску.

В городском сквере как раз заиграла веселая музыка, —

ум-па-па, ум-па-па... —

когда они пустились взапуски. Инструменты перешучивались, пересмеивались между собой, разбредались в разные стороны, но всякий раз дирижерская палочка, подчиняясь твердой руке в белоснежной перчатке — такой белоснежной, что дух захватывало смотреть на нее, — собирала палочка звуки вместе, не давая затеряться ни на набережной с мелкорослыми берегами, ни в пыли малоэтажных улиц энского городка. Кругом была некая провинция, да что там! — кругом была Страна, и ребята бежали по ней; музыка раззадоривала их.

Я первый буду, — пыхтел на ходу Витька. — Нет, я. — Нет, я. — Не бойсь, я конфетами с тобой поделюсь. — Это ты не бойся, делиться меня бабушка учила. — А меня папа. — Ну и что, что папа. Бабушка главнее...

Оба уже серьезно запыхались в беге и пререканиях, когда забор неожиданно кончился, они вбежали обратно во двор и вровень оказались перед дядей Пашей.

— Э-э-э, так не пойдет, — тот сокрушенно покачал головой. — Мы же финишную черту не провели. Вот здесь она будет, — кожаным валиком он прочертил по дорожной пыли. — Ну, бегите еще раз.

Снова играла музыка, —

ум-па-па, ум-па-па,

пам-па-па, пам-па-па-а-а,

пам-па-па, пу-папапапа… —

снова дирижерская палочка выписывала кренделя, солнце ярко светило, и воздух был свеж, и на дебаркадере собирался отъезжающе-встречающе-провожающий люд, и подваливал теплоход к пристани; и девчонка, наголо стриженая и гонимая, которой суждено стать известной певицей, продолжала играть свою, неправда, что несчастливую роль; и провинциальная интеллигенция, испокон веку питающая корни великой национальной культуры, паковала чемоданы, но отъезжать было некуда — кругом была Страна, и Столица была недалече, но и не близко была Столица от провинциальных хлопот замороченных бытовухой априори прекрасных людей, и музыка смеялась вдругорядь, когда пацаны во второй раз вбежали во двор.

Кто из них стал победителем в той конфетной гонке, так и осталось неизвестным. Дяди Паши уже не было во дворе, и только фантики от ирисок да вымученные окурки самокруток, брошенные на серой земле, напоминали о его недавнем здесь присутствии.

В тот же день Сёмка подрался с Витькой, своим не разлей вода закадычным дружком-товарищем.

Вот такой примерно рассказ. Он уже стоял в номере киевского журнала, однако номер оказался не тот — майский. Рассказ и похоронили.

У меня случилась почти аналогичная история, только журнал был ленинградским. Предполагалось, что мой герой в двенадцатом номере на девятнадцатой странице будет размышлять о звездном коллапсе и о странностях нашего мира, заставляющих даже ученых менять свои убеждения.

Вместе с героем я вслушивался в приглушенный расстоянием звук, пытался найти определение поточнее: киянка старательного жестянщика, нет, не то; тапер, барабанщик, легко трогающий пружинящую мембрану, опять не то; трудолюбивый дятел на высокой ветке, не похоже, конечно; чечетка — вот. Вы на балконе пятого этажа, а внизу в пыльном дворе чудак неутомимо отбивает степ. Так отбивают полынный ритм вагоны, что мчат из конца в конец по земле. А тут лениво дымит костер, высоко в листве ворочается ветер и на реке что-то всплескивает. В такие минуты хорошо и легко, как бы мимоходом, думается о многом.

Большей частью о работе, конечно. О солнце, которое едва завалилось за горизонт и засвечивает небо.

Ох, и шум же поднялся, когда в эксперименте не обнаружили положенного от Солнца потока нейтрино! Собственно, этого следовало ожидать. Природа всегда готова показать нам язык или эдак потихоньку, на манер Моны Лизы, улыбнуться. Не то улыбка, не то усмешка, поди разбери. В общем, представился случай лишний раз убедиться, что наши сегодняшние представления о процессах, происходящих в недрах светила, «не совсем отвечают действительности». Вот об этом и нужно популярно рассказать читателям.

Статья герою никак не удается. Вероятно потому, что непременно хочется вставить в нее кусок о черных дырах. Дались ему эти дыры. Теоретики предсказали их, практики отыскали уже с десяток — и те и другие себе на погибель. Потому что принципиально невозможно объяснить, что там у этих необычайно компактных объектов внутри. Попробуйте представить — представить хотя бы книгу, до этого лежавшую на столе и теперь сосредоточенную в геометрической точке! Там — предел человеческих знаний, там — не наша физика. Там дырка от бублика, когда его уже съели, улыбка чеширского кота — тот давно ушел, а улыбка все еще висит в воздухе. Или вот с достаточной долей юмора сравнение. Представление о звездном коллапсе легко получит каждый, кто в час пик пользовался городским транспортом: автобус, начиная с какого-то момента, примет уже бессчетное число пассажиров...

История человечества сродни гравитационному коллапсу. Стоило изобрести колесо, да нет, гораздо раньше — стоило взять палку в неумелые и слабые пока руки, как нас затянуло в раскручивающуюся спираль машинной цивилизации. Позднее, на одном из ее витков, было создано мощное технологическое поле, без которого наше существование давно немыслимо. Могло ли быть иначе? Вопрос, похоже, навсегда останется открытым. Ведь иного пути мы не знаем. И нет надежды вырваться из порочного круга. В своем неуемном стремлении — куда?! — мы вынуждены плодить несовершенные технологии, и у нас катастрофически не хватает средств, чтоб основательно почистить свои конюшни.

По требованию горлита набор с девятнадцатой по тридцать восьмую страницу, где разлеглась моя «Нелинейная история», рассыпали: цензоры не решились омрачать день рождения генерального секретаря столь мрачным намеком на несовершенство, конечно же, буржуазного мира.

Словом, оба мы были несостоявшимися — пока еще несостоявшимися — литераторами и временно работали в ежедневной городской газете. Она не только давала пропитание, но преподносила и духовную пищу. Редкий визитер города нефтяников обходил редакцию «Ленинского знамени» стороной.

Госплан отводит душу

ДНАЖДЫ к нам в отдел промышленности завалился завсектором энергетики Госплана СССР. Прямо с порога он достал из кожаного портфеля две пузатенькие бутылки старого коньяка «Сакартвело».

— Мне в Москве говорили, у вас можно душу отвести.

— Проходи, мил человек, гостям всегда рады, — Федор Николаевич Богенчук как радушный хозяин поднялся навстречу, принял драповое пальто с воротником каракульчовым. На госте был строгий темно-синий костюм с мелкими блестками, галстук с золотой заколкой с серпом и молотом. Туго накрахмаленная белоснежная сорочка. Брюки с отпаренными почти до бритвенной остроты стрелками были завернуты к коленям, туфли — по уши в грязи.

— Едва прорвался через местные хляби, — словно оправдывался гость.

— Одеваетесь на Кутузовском? — почему-то спросил Иван Ясько.

— Мы рангом попроще, — ответствовал.

— Коньячок-то из каких погребов? — Иван вертел бутылку, на которой синим штемпелем по золотой вязи საქართველო была оттиснута цена — 28 руб. 80 коп.

— Шут его знает. Друзья из Грузии прислали с оказией.

— Такой коньячок и дома хорошо пьется.

— Они много прислали. Ну, со знакомством. Зовите меня Сергеем Сергеевичем.

Впрочем, очень быстро он стал Сергеем, потом просто Серегой.

Серега все время оглядывался, когда рассказывал о госплановских тайнах.

— Главный наш принцЫп, — откровенничал, — пореже планировать. А потому что бесполезно. Работаешь, работаешь, считаешь, считаешь, концы с концами сводишь, и тут — бах! — заседание Политбюро! Все эти пленумы, конференции, сессии все расчеты рушат. Или, не к ночи будь сказано, бровастый, — зыркнул по сторонам, — такую ахинею выдаст...

Богенчук не выдержал и пошутил:

— Ты не думай, здесь тебе на хвост никто не сядет. Здесь все истребители — свои.

Тот уже не слышал. Он взахлеб рассказывал московские анекдоты, в том числе и слышанные уже. Но прелесть была в том, что всякий раз шутка поворачивалась ранее неизвестной, госплановской, так сказать, стороной.

Каждый съезд партии — это шаг к коммунизму, — повторил он недавние слова генсека. Леонид Ильич и не подозревал, насколько опрометчиво его заявление. Математики всего мира кинулись считать, сколько шагов осталось. Тогда-то коммунизм и оказался делом совершенно бесперспективным, ибо шарик наш круглый и всякий раз через 58283 шага мы будем оказываться все в той же точке: колбасы-мяса нет, стального проката не хватает, перебои с зубным порошком, холодильники — по блату, штиблеты от непродолжительной ходьбы разваливаются...

Душу с Госпланом отводили до первых петухов, потом несли его бездыханное тело в гостиницу, благо «Дружба» была в соседнем доме. Разбудили горничную. Она неодобрительно взирала на наше нетвердое шествие по коридору. Ввалились в номер, разбудили постояльца. Бросили тело на свободную койку. И только поздно утром выяснилось: не на ту. Совсем не на ту койку положили, потому что прописан Госплан был, как и следовало его фигуре, на берегу Оби в правительственном «Самотлоре».

О другом — из многих, почти каждодневных! — культурном мероприятии Володька рассказал на страницах теперь уже «Местного времени» («Вкус нефти», 2007, 27 июня). И мне сразу же захотелось с ним всенепременно встретиться. Как в старину, через столько-то лет, побалакать о том о сем, а заодно и недоразумение развеять. В моей памяти в той истории за рулем «Волги» сидел Иосиф Кобзон, а обстрекалась от внезапного шока Рина Зеленая.

Перепляс на Самотлоре

ПОЗАРАНКУ забежала спецкор «Труда». О ее появлении мы узнали от Ивана Ясько.

— Не поверите, мужики, такая ляля.

И мужики, не хуже баб, отправились глазеть. Не гурьбой, по одному, но беззастенчиво мы вваливались в кабинет отдела писем. С Валей Пятыровой разговаривала молоденькая деваха с мальчишеской фигуркой и такой же стрижкой. Джинсы как будто скользили по ее узким бедрам и стройным ногам, а легкая кофточка обрисовывала хрупкие плечи и притягательно оттопыривалась на миниатюрной груди. Потоптавшись, мы покинули пределы, по пути успев выяснить, что приехало это милое создание разбираться с письмом из автоколонны нефтяников. Водилы жаловались, что начальство понастроило себе баз отдыха, коттеджей, банек, а простому работяге и отдохнуть негде. Чуть позже я слышал, как Валя напутствовала ее уже на лестнице: ты, мол, смотри там, не продешеви, хоть и лето, а от дубленки не отказывайся. А девчонка зло бросила через плечо: ну, это мы еще посмотрим! Через плечо — это она Вале, а ко мне она в три четверти была, и я видел, как блеснули на ее худеньком бескровном личике острые глазищи. И поскакала вниз. А мне почудилось, как на каждой ступеньке тоненько звенят ее ключицы и выпирающие лопатки.

В редакции все сошлись во мнении: купят, не вопрос. Памятуя о брошенном колючем взгляде я выражал слабое сомнение, но, умудренный, в молодых уже сединах, согласился: юна слишком худОба, — купят. Я же помнил, как набрасывалась на жратву сокурсница. Из наших никто не знал, что жидкую стипендию она отправляет больной маме, а сама перебивается как придется. Из наших никто так и не узнал, что именно она стучала в деканат, чтобы стипендию назначали побольше. Нет, никто и не думал оплачивать доносительский труд. Тогда она стучала, чтобы не отняли уже имеющееся. Со временем вошла во вкус. И все так же жадно проглатывала что ей ни предложи. Так что и дубленки не потребуется, не зная обстоятельств, оценивал я. Бутерброд погуще маслом намажут, прозрачный кусок мелкозернистой бросят, а про икру там или осетрину еще подумают.

День выдался жарким. Город чадил сварочными дымами. На будущем хлебозаводе разгорался скандал. Промстройбанк отказывался подписать процентовки. Монтажники, решив сэкономить в деньгах и во времени, поставили металлическую перегородку вместо предусмотренной проектом кирпичной.

— Про экономию расскажете прокурору, если до этого дойдет, — инспектор банка была строга, если не сказать сурова. — Прокурора очень заинтересует, где вы фондируемый материал раздобыли. А мне подайте кирпич.

На сооружаемом ДСК директор объекта по своему обыкновению обходил вчерне уже прорисованные цеха.

— Ну что, будущий папаша, коленки дрожат? Ты смотри, на крестины не забудь пригласить... Варвара Степановна, почему ты здесь? Ну-ка быстро в профком, там путевки в ясли распределяют. Тебя не будет — снова забудут. У них память-то девичья... Извини, Саня, как я ни старался, с квартирой придется подождать, сам понимаешь, пока комбинат запустим... А где Тимофей Ильич? Выйди, выйди, пожалуйста к народу. Приветствую и поздравляю тебе лично, прими скромный подарок. Разрешаю отметить прямо здесь. Но только после смены. Ты понял? А в обед никуда не уходи — официально именинника будем чествовать...

Ближе к обеду из низкой черной как смоль тучки, на несколько минут затмившей солнце, пролился незатейливый нефтяной дождь. Меня он задел краем, по короткому рукаву бобочки расползались грязные масляные пятна. Кожу щипало. С тем я и пожаловал обратно в редакцию. Отписываться, лясы точить и как придется.

Когда и номер сдали и гонец уже из магазина вернулся, в редакции снова появилась спецкорша. Прошла прямиком в наш отдел и с порога, как у давно знакомых, потребовала:

— Мужики, налейте стакан!

— А тебе разве не наливали? — с издевкой.

— Мужики, как вы могли! Чтоб я с этими сволочами!

Не сволочами, похлещи она их назвала. Ее провезли по десятку баз отдыха. Всюду ее встречали счастливые отдыхающие, они же передовики производства, и семьи при них.

— Скажите мне, мужики, — возмущалось эта чудо, а не деваха, — скажите мне, у шофера грузовика с 30-летним стажем могут быть дочиста отмытые ногти и не огрубелые руки! Зачем они меня дурой выставляли?

Всюду обязательно оказывались увеселительные агитбригады. Всюду предлагался фуршет. Сопровождавшие ее профсоюзные бонзы нафуршетились мигом, вошли в раж и пустились в плясовую. На последней базе топилась баня и был готов не стол — столище.

— Я, мужики, москвичка, у нас в столице все есть, а таких деликатесов я не видала...

— Ну и?.. — затаенно вопрошали мы.

Она сворачивала дулю, пальчики у нее были почти девчоночьи, но дуля каким-то образом выходила внушительной:

— Во они меня купят! Я сбежала тайком.

— Подожди, а как же ты добралась?

— А и не добиралась. Я автобус угнала.

Мы ошалело выглядывали в окно.

— И где он? Тебя же посадят.

— Не-а, все по-честному, — обворожительная улыбка до ушей. — Я милиции его сдала. Горотдел или что там у вас на Мусы Джалиля? — И не к месту, кажется, процитировала:

... Напрасно горячишься. Толку мало.

Присядь-ка ты. Подумай не спеша.

Когда бы молоко я не давала,

Была б она так хороша?

Она кругла, свежа с моей сметаны.

Какие ручки пухлые у ней!

Как вешняя заря, она румяна,

А зубы молока белей...

Что-то ж она подразумевала за этими строками про влюбленного молочника? Ее познания меня нисколько не удивили, хотя действительно: кто в наше время помнит Джалиля? Ну, «Маобитская тетрадь», ну, озабоченные татары... ай, и гадать тут нечего. Потому как куда уместнее было бы с пафосом продекламировать:

Если б саблю я взял, если б ринулся с ней,

Красный фронт защищая, сметать богачей,

Если б место нашлось мне в шеренге друзей,

Если б саблей лихой я рубил палачей,

Если б враг отступил перед силой моей,

Если б шел я вперед все смелей и смелей,

Если б грудь обожгло мне горячим свинцом,

Если пуля засела бы в сердце моем,

Если б смерть, не давая подняться с земли,

Придавила меня кулаком, —

Я бы счастьем считал эту гибель в бою,

Славу смерти геройской я в песне пою.

Тем более что это «если б» в качестве анафоры как нельзя лучше отражает наше подвешенное в неизвестности существование.

Белой самотлорской ночью я провожал ее до жилища, где ее поселили. Никто из мужиков больше не вызвался. Когда у парадной до прощания оставалось три ступеньки, она неожиданно сказала:

— Спасибо, что не лапал.

— А надо было?

— Надо, — засмеялась и скрылась за дверью. Напоследок тоненько звякнула разменная монета в сумочке через плечо.

Статья в «Труде» называлась «Самотлорский перепляс». Статейка с замахом на фельетон получилась так себе. Фактуры, кроме действительно случившегося перепляса, считай, никакой. Меня это удивило: так непохоже было на это полудикое создание. Потом я сообразил: фактура, главные козыри остались в блокноте. Иначе и быть не могло. Ох, не по летам опытна была эта спецкорша. Меня пять лет и еще два года учили азам журналистики, но каждый раз, берясь за ручку, я выплескиваю все до последней капли, что успел начиркать в записной книжке. Ведь все до последней закорючки интересно. Видимо, графоман по натуре, я не в состоянии обойти ни малейшей запечатленной и сохранившейся детали.

Ни имени, ни фамилии ее в моей истории не сохранилось. А придумывать какую-нить Марину, Инну, Жанну, Лену, Таню ой как не хочется.