Теперь на поселок можно взглянуть даже из космоса...
- Вагенгезангер,
или Вагоновожатый - Чтобы как искра сгорая... См. также: Где-то на тюменском Севере
- Медицына бессильна
- Как бы цезурою зияет этот день
- Соблазн. Мадонны в эпоху построения коммунизма
- Нижневартовск и вокруг него
(фотоальбом) - Редакционные будни
(фотоальбом) - Семейные праздники
(фотоальбом) - Самотлорская свадьба
(фотоальбом)
Было имя. Был голос.
И было что-то в легком
движенье руки.
А потом затуманилось,
сплыло.
Но осталось
в осколках строки.
Гаснет день.
Гаснут первые звезды.
Гаснут всплески
свиданий и лет.
Гаснем мы.
Но сквозь ветры и версты
брезжит наш остывающий
след.
1975
... или вьехать в него хоть на автомобиле.
Севера
На Севера, на Севера
Нас гонят тысячи причин,
И так же нынче, как вчера,
Вагоны ломит от мужчин.
Кто на монтаж,
кто на кураж,
Кто злой судьбе удар
Наносит наотмашь.
Благодаря кому-то там
Он стал седым
не по летам,
И, как ненужного шута,
Из дома гонит клевета.
Ему плевать на холода,
Плевать,
что к вьюге не привык.
Он не вернется никогда
На материк.
А вон другой, весь деловой,
И всю дорогу —
хвост трубой,
И очень длинно говорит,
Понятно, парень с головой,
Хотя такой на буровой
Наверняка не станет свой,
Зато домой потом
Прикатит, как герой.
И козырнуть не приминет,
Что на краю бывал Земли,
И на полярные рубли,
Наверно, купит «Жигули»,
И братанов на пару слов
Он в ресторацию сведет,
И там про тундру им
С три короба зальет.
А вот бродяга и не трус,
Исколесил он весь Союз,
Но всюду тянет за спиной
На тридцать три
процента груз.
Все перетерпит и снесет,
И, если выгорит семьсот,
Не скоро сделает он
Новый поворот.
И мой дружок-максималист
Из тех,
что могут сверху вниз,
Махнул туда, как на карниз,
И на три зимника завис.
Он там бы истину угрыз,
Да что-то с печенью раскис
И воротился, и по новой
Ищет смысл.
На Севера, на Севера,
А там по-крупному игра.
Спешит рисковая братва
Под ледовитые ветра.
Там выколачивают блажь
И намолачивают стаж,
И мало тем
На злободневный
репортаж.
На небеса, на полюса,
Куда подальше от людей,
И чтоб собраться полчаса,
И пять минут
проститься с ней…
На Севера, на Севера
За перестуком топора
Нас тянет так же,
как вчера,
На Севера…
1987
Буровая на Агане
Для работяги Ми-6 на нефтепромысле всегда найдется работа
Замирая, следил, как огонь
подступает к дровам.
Подбирал тебя так,
как мотив подбирают
к словам.
Было жарко поленьям,
и пламя гудело в печи.
Было жарко рукам
и коленям
сплетаться в ночи...
Ветка вереска,
черная трубочка,
синий дымок.
Было жаркое пламя,
хотел удержать,
да не мог.
Ах, мотивчик, шарманка,
воробышек,
желтый скворец —
упорхнул за окошко,
и песенке нашей конец.
Доиграла шарманка,
в печи догорели дрова.
Как трава на пожаре,
остались от песни слова.
Ни огня, ни пожара,
молчит колокольная медь.
А словам еще больно,
словам еще хочется петь.
Но у Рижского взморья
все тише стучат поезда.
В заметенном окне
полуночная
стынет звезда.
Возле Рижского взморья,
у кромки его берегов,
опускается занавес белых
январских снегов.
Опускается занавес белый
над сценой пустой.
И уходят волхвы
за неверной своею
звездой.
Остывает залив,
засыпает в заливе вода.
И стоят холода,
и стоят над землей
холода.
Рокуэлл Кент,
«Моби Дик, или Белый Кит»
Вставайте, граф!
Вставайте, граф!
Рассвет уже полощется,
Из-за озерной
выглянув воды.
И, кстати, та
вчерашняя молочница
Уже поднялась,
полная беды.
Она была робка
и молчалива,
Но, ваша честь,
от вас не утаю:
Вы, несомненно,
сделали счастливой
Ее саму и всю ее семью.
Вставайте, граф!
Уже друзья с мультуками
Коней седлают
около крыльца,
Уж горожане
радостными звуками
Готовы в вас
приветствовать отца.
Не хмурьте лоб!
Коль было согрешение,
То будет время
обо всем забыть.
Вставайте!
Мир ждет вашего решения:
Быть иль не быть,
любить иль не любить.
И граф встает.
Ладонью бьет будильник,
Берет гантели,
смотрит на дома
И безнадежно
лезет в холодильник,
А там зима,
пустынная зима.
Он выйдет в город,
вспомнит вечер давешний:
Где был, что ел,
кто доставал питье.
У перекрестка
встретит он
товарища,
У остановки подождет ее.
Она придет
и глянет мимоходом,
Что было ночью —
будто трын-трава.
"Привет!" — "Привет!
Хорошая погода!..
Тебе в метро?
А мне ведь на трамвай!.."
И продают
на перекрестке
сливы,
И обтекает постовых
народ...
Шагает граф.
Он хочет быть
счастливым,
И он не хочет,
чтоб наоборот.
Осень 1962
Пожар на самотлорском нефтеприиске... учебный
Только вертолетом можно долететь... МИ-8 на службе народному хозяйству
Забудьте меня
Забудьте меня,
если это забвенье
счастливее сделает вас
на мгновенье,
забудьте,
как темной тайги
дуновенье
и как дуновению —
повиновенье.
Забудьте меня,
словно отблеск
пожара,
чье пламя вас грело
и вам угрожало,
и жаром и холодом
вас окружало,
и, вас обвивая,
по телу бежало.
Забудьте меня,
словно поезд,
промчавший
по воздуху окна
над черною чащей
и в памяти
даже уже не стучащий,
навеки пропавший,
навеки пропащий.
Забудьте меня.
Поступите отважно.
Я был или не был —
не так это важно,
лишь вы бы глядели
тревожно и влажно
и жили бы
молодо и непродажно.
Забудьте меня,
как себя забывают,
забудьте меня,
как, вздохнув, убивают,
но не забывать —
это право забытых,
как сниться живым —
это право убитых.
Рокуэлл Кент, «Объятия»
А. Тольев
Чтобы как искра сгорая...
Без нескольких месяцев тридцать лет тому назад неожиданная ноябрьская оттепель застанет меня в рабочем поселке геологоразведчиков. Серая кисея, повисшая над поселком, прижмет воздушные машины к земле. Командированные и прочий отлетающий люд, с утра мы будем исправно дежурить в аэропорту, где диспетчер Сашка Полежаев просматривает метеосводку и с сочувствием бросает:
— Облачность — сто, погоды нет.
Сашка и не подозревает о существовании именитого, но несносного тезки-литератора [1]. Часы вынужденного безделья он коротает за чтением чистой бесхитростной прозы Александра Бестужева-Марлинского. Обстоятельное повествование века XIX удивительно гармонирует с неспешно тянущимся временем другого столетия.
Сырой туман стелится по окрестности, резкий ветер проницает насквозь. Офицеры возлежат вкруг дымного огня. Конноартиллерийский поручик сидит на колесе орудия; подполковник, опершись на длинную саблю свою, стоит, внимая в задумчивости той безделице, коею потчует честную компанию штабс-ротмистр... А рядом в тесном помещении радиоцентра колдуют над приборами радиотехник Юрий Никалаевич Половинкин и его помощник Вильмар Бурханов, вынужденное затишье они используют для прозвона многих километров электроцепей.
За стеной бородатый белорус Калинович суетно-нескладными движениями загрубелых рук, привыкших к тяжкой работе, распушивает богатую свою ушанку. Он опоздать боится — на собственную свадьбу; в шабутных глазах тревога поминутно сменяется нетерпеливой надеждой скорее попасть в Сургут, где ждет его невеста и где через неделю должно состояться их сочетание.
— И костюма пока нет, — жаловался он в один из дней, проверяя, на месте ли коробочка с кольцами. — Поспеют сшить-то, а?..
Через год, летом, мы снова встретимся с ним, в нижневартовском аэропорту. Они будут вдвоем, ее — застенчивую кроху — он будет подчеркнуто значимо поддерживать под локоток. Гордо выпячивая грудь и поглядывая на всех свысока, он обстоятельно доложит о благополучно состоявшемся торжестве, о том, как он едва не задохнулся (поймав себя на слове, он с высоты своего нынешнего положения беспокойно зыркнет на меня) — задохнулся в любви и восторге, завидя невесту в белом свадебном платье, и как гуляли-куралесили неделю. “Мы ж мужики, мы не хлюпики какие,” — пояснит он, а я полюбопытствую, не к Пашке ли Дьячко [2] они приехали. Кто такой Пашка? — переспросит он и снова с неторопливой солидностью пояснит: “К тетке. У нее тут тетка,” — кивнет на трогательно льнущую к нему женщину.
Между перекурами Пашка Ремезов заботливо выхаживает подле молодой беременной жены, отрешенно сидящей на коленкоровом чемодане. Пашка внешне спокоен, хотя то и дело хлопает тяжелыми рукавицами по верху отяжелевших на слякоти высоких унтов. Он шумно, на все небольшое помещение бревенчатого аэровокзала, вздыхает: до чего все ж обидно: три дня их первого совместного отпуска, который всесте два года экономили, бессодержательно канули.
Покуривают трое — Сергей, Николай Иванович, он за главного, а с третьим я не успел познакомиться, лишь черкнул имя и фамилию в блокноте, — специальная вахта из Главтюменгеологии. Репортаж о том, как они помогали аганским нефтеразведчикам осваивать новый буровой станок-полуавтомат почти готов; моя газета расскажет о внедрении технической новинки раньше всех остальных, хорошо бы в предпраздничном номере. Конечно, и пусковики в нетерпении, они торопятся в Тюмень с отчетом.
— Ну, что нам отчет? — обязательно поправит меня уважающий точность и обстоятельность Николай Иванович. — Об успехе в главк мы доложили сразу, по радиосвязи. А теперь на носу 7 ноября. Провести четыре выпавших выходных надо по-хорошему, в семейном кругу.
В стороне в распахнутых летных куртках на собачьем меху деловито прохаживается экипаж вертолета. За скупыми репликами молодых пилотов скрывается их почти детское смущение. Сегодня они тоже — пассажиры, ожидающие хоть какой-нибудь борт. Ээкипаж в полном составе здесь, а вертолет — на ремонте в Ленинграде. Собрались за своим МИ-6, да видно, не ко времени. «Да чего уж там, пива без суеты отопьемся, — предвкушают парни, — спасибо, адреса теперь имеются». Между делом — нашим общим делом ожидания — я в подробностях наметил им координаты ленинградских «Старой заставы», «Жигулей», «Сайгона», «Медведя»...
Минуты лениво ползут, как капли ищущие путь по затуманенному стеклу, и вдруг — пролились бойкой струйкой. Это значит, неуступчиво-тягучее время на поверку быстро кончилось: к трем часам световой день догорел — можно уже не ждать даже сумасшедшего борта. В сумерки на дальние точки вертолет не полетит.
В поселке, к счастью, оказалась потрясающая библиотека, существование которой я обнаружил в первый же день командировки. Ее хозяйке зимние одежки вроде толстой пряжи жакета нисколько не мешали быть стройной и легкой, как полуденный ветерок... Пахнущая солнцем и предвестием реки... нет, такая же потаенная, как в жаркий полдень ручеек в глубине леса... в общем, под честное-пречестное слово Варя выдала мне стопку книг. Она, конечно, догадывалась, что требовать клятвы труд напрасный: однажды заглянув, любой не раз завернет сюда, чтобы еще от дверей, спешно прикрытых от клубов мороза, начать любоваться ею.
В те дни по ее совету — «Прочти вот это, — откуда-то знала она, что предложить, — тебе должно понравиться» — я открыл для себя Джозефа Конрада. Сын польского бунтаря, сосланного на российский Север, он пацаном сбежал из Вологды, чтобы стать английским капитаном и признанным английским стилистом, хотя сносно разговаривать на том языке научился лишь к исходу жизни. Если верить Конраду, это могло случиться только в Англии, где люди и море соприкасаются: море вторгается в жизнь большинства людей, а люди познают о море кое-что или все, развлекаясь, путешествуя или зарабатывая себе на кусок хлеба...
В поселке, где мужикам одна маята от сухого закона, я прочел у Ильи Эренбурга, что вопреки всеобщему заблуждению настоящее вино умирает в 40 лет. А Константин Воробьев рассказал мне, что третья бутылка шампанского пахнет конским копытом. Потому что вторая пьется еще с наслаждением...
И вместе с Варей мы соглашались с Германом Мелвиллом, как хорошо в едва протопленной комнате распластаться в неге под теплым одеялом, когда по темному стеклу снегом то и дело проходится заунывный заунывный заунывный ветер. И так же радостно было ежиться, выпрастывая руку, переворачивать страницу или тянуться за очередным томом, чтобы открывать у Рея Бредбери земляничное окошко и вкушать золотые яблоки солнца...
***
Я как раз смаковал Мелвилла, —
... ну что с того, что над нами и над всей Атлантикой нависла морозная ночь, что с того, что ноги у меня сильно промокли, а бушлат промок еще сильнее, немало еще солнечных гаваней ожидает нас в будущем, и луга, и лесные прогалины, такие непобедимо зеленые, где поднявшаяся весною трава и в разгар лета стоит все такая же нехоженая, все такая же свежая, —
когда некая неведомая сила потянула, заставила сторожко, чтобы не разбудить, высвободить руку, вылезти из постели, одеться и выйти в наступившую после 40-градусных вьюжных морозов слякоть. Климат уже тогда пошел вразнос, и старожилы предавались своему излюбленному занятию: они силились вспомнить, в какие прежние годы мороз сопровождался ветрами, но память, как и положено, подводила их. Ноябрьские + 7 вводили их в смущение не меньшее.
За дверью отданной в мое распоряжение крохотной — на две персоны — гостиницы капало и слышно было, как проседает пропитанный талыми водами снег. Воздух тоже был пронизан моросью, которая отчетливо проступала желтыми кругами вокруг качающегося на ветру фонаря. Лампочка беспрерывно моргала, и, когда гасла на короткий миг, вспыхивали электрические всполохи. Это закоротило провод на новеньком, пахнущем свежей сосной Доме культуры, который накануне покинули последние строители и который начали готовить к торжественному мероприятию. Мимо прошла развеселая компания с гармошкой, и ловко запущенный в неисправную проводку снежок погасил неверный сварочный свет. Когда же гармошка в недрах ночи издала последний всхлип, стену Дома культуры сначала еще тайком, исподволь лизнуло пламя, пустило несколько струек дыма и как бы нехотя занялось.
Из соседнего общежития, куда я кинулся поднимать народ, мужики высыпали дружно, да сделать ничего невозможно было, хотя и цепочку от общежития выстроили быстро; две пары сновавших ведер не могли поправить дело. Очень скоро прибыли и пожарные машины, но огонь еще быстрее поглощал сосновый тес, половина строения, к которому из-за жара невозможно было приблизиться, уже выгорала, и становилось ясно, что вторую половину спасти тоже не удастся.
— Эк, черт, отсечь бы, — безнадежно подсказывали друг другу в суетной толпе и столь же безнадежно вопрошали: — Да как же?! — Констатировали: — Пожарные, вона, в минуту все вылили — когда-т теперь заправятся... — и тут же в сердцах крупно матерились: — Бля, ребят, растуды туды и туды!!! Кино и танцы, перетуды, отменяются. Снова, черезтуды, и в праздник бесполезно водяру глотать, туды и туды, растуды.
— Ща, ща сделаем, — отделился от толпы изрядно выпивший парень, я не сразу узнал в нем Калиновича, он не двигался, а как бы плыл, длинно рассекал воздух в своей пушистой ушанке, — будут вам танцы, будет кино. Ща отсечем.
Его замысел стал понятен, когда он сноровисто забросил себя в стоящий в стороне «катерпиллер», такой мощный, как два осадных танка, 500-сильный американский бульдозер. Он собирался пройти на нем по краю сквозь пожар, руша ножом горящее строение и подминая его — пожар — под себя. Мало соображая, что делаю, я вслед за ним взгромоздился в высокую кабину, успев в спину получить из брандспойта — пожарные подъехали — хорошую порцию воды.
Безотчетное движение журналистской души едва не сгубило ее. Его знатная шапка быстро задымилась в нестерпимом жару, почти сразу, как мы приблизились к огню, еще до того, как лопнули стекла, шапку он смахнул с головы в отворенную на миг дверцу, стекла держались долго, только это, вероятно, и спасло нас, непонятно, однако, каким чудом не полыхнуло дизтопливо в баках, сквозь плещущийся вокруг красными всполохами расплавленный свинец, который вливался и в легкие, я видел, как парень обмяк и, отпустив рычаги, начал сползать вниз, каким-то десятым чувством я понял, что следует делать... Нет, не так... Когда бульдозер оказался посреди плавильной печи, невольно втравивший меня в это несчастье обмяк, сдулся, как проткнутый шарик сморщился скукожился без остатка осел или повалился на бок чтобы оплыть растаять, — душа моя, пронзенная последним — последним, последнее не бывает! — ужасом,
… чтобы как искра сгорая…
метнулась вон из кабины, вместе с искрами устремилась в черную высь но тело не желая быть испеченным за пределами этой жестянки и в ней не желая быть испеченным без какого-либо моего участия перехватило рычаги снова толкнуло их уперлось в них уже почти высохшими не то парящими не то дымящимися унтами в кабине сущий ад и я не знаю не помню когда осыпались стекла я вообще больше ничего не помню... меня не стало... Я испарился в том жару...
***
... Прущий напролом бульдозер едва остановили. Нас с Калиновичем откачали. Благодаря его рейду правое крыло Дома культуры не занялось. Варя, ни о чем не ведая, тихонечко спала, когда я вернулся, но я не смог ее поцеловать, как собирался, в ушко. Нос мой тоже обгорел, а вот опухшие губы — это наказание! Два таких кренделя — как целоваться? А никак. Так обидно. Вот и до «Южного почтового» мне не суждено было добраться: на пятый день, в самый канун праздников, пришел, наконец, борт из Нижневартовска.
Намереваясь вернуться, книги сдать я предусмотрительно оставил Сашке Полежаеву.
[1] Александр Полежаев (1805 - 1838) был еще та заноза.
[2] См. «Медицына бессильна».
