Деревенское существование
молоденьких филологинь...
Арсений Тарковский
Первые свидания
Свиданий наших
каждое мгновенье
Мы праздновали,
как богоявленье,
Одни на целом свете.
Ты была
Смелей и легче
птичьего крыла,
По лестнице,
как головокруженье,
Через ступень сбегала
и вела
Сквозь влажную сирень
в свои владенья
С той стороны
зеркального стекла.
Когда настала ночь,
была мне милость
Дарована,
алтарные врата
Отворены, и в темноте
светилась
И медленно клонилась
нагота,
И, просыпаясь:
“Будь благословенна!” —
Я говорил и знал,
что дерзновенно
Мое благословенье:
ты спала,
И тронуть веки
синевой вселенной
К тебе сирень
тянулась со стола,
И синевою
тронутые веки
Спокойны были,
и рука тепла.
А в хрустале
пульсировали реки,
Дымились горы,
брезжили моря,
И ты держала сферу
на ладони
Хрустальную,
и ты спала на троне,
И — Боже правый! —
ты была моя...
Культура —
по средам
На Искре строили мост. Вернее, мост уже стоял — наша бригада по понедельникам выезжала из Пскова, чтобы готовить объект к сдаче. Но в первый день у нас были другие цели. Нам предстояло опустошить запасы спиртного во всей округе. По старому обыкновению водки набирали впритык и потом не раз и не два на полном газу мчались в ближайшее сельпо. “К-700” подлетал к крыльцу, и мы, как из танка, едва не вываливались в пыль...
Во вторник болели поголовно, но к обеду выходили глушить рыбу. Высоковольтный кабель, переброшенный по дну, работал исправно, плотва и караси были хороши. А крупные шелешперы оклемывались раньше, чем лодка достигала их.
Зато среда был культурный день — мы отправлялись за 3 км в Пушкинские Горы. Заповедник ждал нас.
Читая много позже “Заповедник” Довлатова, я отчетливо представлял ту окололитературную диспозицию. Музейное начальство имело право возненавидеть писателя, но он лишь реалистично отобразил жизнь. Хоть в Михайловском, хоть в Тригорском нам были рады. Работяги-строители вносили разнообразие в дремотное деревенское существование молоденьких филологинь, и они, оттараторив экскурсии, спешили накрыть стол.
Славно вспомнить утро в стогу на излучине Сороти и предшествовавшую ему ночь: бессовестное посвистывание мышей и мой с ней жаркий шепот; требовательные и ненасытные ее губы и влажный от прелого сена живот; щекочущий холодок раннего утра и льняное поле, которое под первыми лучами становится ситцево-голубым... Конечно, мы не говорили о великом российском поэте Пушкине. Нам недосуг было обмолвиться даже о бестселлерах тех лет: об “Аэропорте” Хейли и “Немного солнца в холодной воде” Саган.
Хотя, возможно, 19-летняя Франсуаза не была бы третьей лишней в том стогу.
