Константин Родько (1908-1995)
ЗАЧАРОВАННЫЙ САД
1985 (?)

Игорь Северянин

Вода примиряющая

Сам от себя —

в былые дни позера,

Любившего

услад дешевый хмель, —

Я ухожу раз в месяц

за озера,

Туда, туда —

“за тридевять земель”...

Почти непроходимое

болото.

Гнилая гать. И вдруг —

гористый бор,

Где сосны —

мачты будущего флота —

Одеты

в несменяемый убор.

А впереди, направо, влево,

сзади,

Куда ни взглянешь,

ни шагнешь куда,

Трав водяных

взлохмаченные пряди

И все вода, вода,

вода, вода...

Как я люблю ее,

всегда сырую,

И нежную, и емкую,

как сон...

Хрустальные

благословляю струи:

Я, ими углубленный,

вознесен.

Люблю сидеть над озером

часами,

Следя за ворожащим

поплавком,

За опрокинутыми

в глубь лесами

И кувыркающимся

ветерком...

Как солнышко, сверкает

красноперка,

Уловлена на острие крючка.

Трепещущая

серебрится горка

Плотвы на ветхом днище

челнока.

Под хлюпанье играющей

лещихи,

Что плещется,

кусая корни трав,

Мои мечты

благочестиво-тихи,

Из городских изъятые

отрав...

Так как же мне от горя

и позора,

К ненужью вынуждающей

нужды

Не уходить на отдых

и озера,

К смиренью примиряющей

воды?..

сентябрь 1926

Иван Бунин

Листопад

Лес, точно терем

расписной,

Лиловый, золотой,

багряный,

Веселой, пестрою стеной

Стоит над светлою

поляной.

Березы желтою резьбой

Блестят в лазури голубой,

Как вышки,

елочки темнеют,

А между кленами синеют

То там, то здесь

в листве сквозной

Просветы в небо,

что оконца.

Лес пахнет дубом и сосной,

За лето

высох он от солнца,

И осень тихою вдовой

Вступает в пестрый

терем свой.

Сегодня на пустой поляне,

Среди широкого двора,

Воздушной паутины ткани

Блестят,

как сеть из серебра.

Сегодня целый день играет

В дворе последний

мотылек

И, точно белый лепесток,

На паутине замирает,

Пригретый

солнечным теплом;

Сегодня так светло

кругом,

Такое мертвое молчанье

В лесу и в синей вышине,

Что можно в этой тишине

Расслышать листика

шуршанье.

Лес, точно терем

расписной,

Лиловый, золотой,

багряный,

Стоит над солнечной

поляной,

Завороженный тишиной;

Заквохчет дрозд,

перелетая

Среди подседа, где густая

Листва янтарный отблеск

льет;

Играя, в небе промелькнет

Скворцов

рассыпанная стая —

И снова все кругом замрет.

Последние мгновенья

счастья!

Уж знает Осень, что такой

Глубокий и немой покой —

Предвестник

долгого ненастья.

Глубоко, странно

лес молчал

И на зоре, когда с заката

Пурпурный блеск огня

и злата

Пожаром терем освещал.

Потом

угрюмо в нем стемнело.

Луна восходит, а в лесу

Ложатся тени на росу...

Вот стало холодно и бело

Среди полян,

среди сквозной

Осенней чащи

помертвелой,

И жутко Осени одной

В пустынной

тишине ночной.

Теперь уж тишина другая:

Прислушайся —

она растет,

А с нею, бледностью пугая,

И месяц медленно встает.

Все тени сделал он короче,

Прозрачный дым

навел на лес

И вот уж смотрит

прямо в очи

С туманной высоты небес.

О, мертвый сон

осенней ночи!

О, жуткий час

ночных чудес!

В сребристом и сыром

тумане

Светло и пусто на поляне;

Лес, белым светом

залитой,

Своей застывшей

красотой

Как будто смерть себе

пророчит;

Сова и та молчит: сидит

Да тупо из ветвей глядит,

Порою дико захохочет,

Сорвется с шумом

с высоты,

Взмахнувши мягкими

крылами,

И снова сядет на кусты

И смотрит

круглыми глазами,

Водя ушастой головой

По сторонам,

как в изумленье;

А лес стоит в оцепененье,

Наполнен бледной,

легкой мглой

И листьев сыростью

гнилой...

Не жди: на утро

не проглянет

На небе солнце.

Дождь и мгла

Холодным дымом

лес туманят, —

Недаром эта ночь прошла!

Но Осень затаит глубоко

Все, что она пережила

В немую ночь, и одиноко

Запрется в тереме своем:

Пусть бор бушует

под дождем,

Пусть мрачны

и ненастны ночи

И на поляне волчьи очи

Зеленым светятся огнем!

Лес, точно терем

без призора,

Весь потемнел и полинял,

Сентябрь,

кружась по чащам бора,

С него местами крышу снял

И вход

сырой листвой усыпал;

А там зазимок ночью выпал

И таять стал,

все умертвив...

Трубят рога в полях

далеких,

Звенит их медный перелив,

Как грустный вопль,

среди широких

Ненастных

и туманных нив.

Сквозь шум деревьев,

за долиной,

Теряясь в глубине лесов,

Угрюмо воет рог туриный,

Скликая на добычу псов,

И звучный гам их голосов

Разносит бури шум

пустынный.

Льет дождь, холодный,

точно лед,

Кружатся листья

по полянам.

И гуси длинным караваном

Над лесом держат перелет.

Но дни идут.

И вот уж дымы

Встают столбами на заре,

Леса багряны, недвижимы,

Земля в морозном серебре,

И в горностаевом шугае,

умывши бледное лицо,

Последний день

в лесу встречая,

Выходит осень на крыльцо.

Двор пуст и холоден.

В ворота

Среди двух высохших осин,

Видна ей синева долин

И ширь пустынного

болота,

Дорога на далекий юг:

Туда от зимних бурь

и вьюг,

От зимней стужи и метели

Давно уж птицы улетели;

Туда и Осень поутру

Свой одинокий путь

направит

И навсегда в пустом бору

Раскрытый терем свой

оставит.

Прости же лес! Прости,

прощай,

День будет ласковый,

хороший,

И скоро мягкою порошей

Засеребрится

мертвый край.

Как будут странны

в этот белый,

Пустынный и холодный

день

И бор, и терем опустелый.

И крыши тихих деревень,

И небеса, и без границы

Вниз уходящие поля!

Как будут рады соболя,

И горностаи, и куницы,

Резвясь и греясь на бегу

В сугробах мягких на лугу!

А там,

как буйный пляс шамана,

Ворвутся в голую тайгу

Ветры из тундры, с океана,

Гудя в крутящемся снегу

И завывая в поле зверем.

Они разрушат

старый терем,

Оставят колья и потом

На этом острове пустом

Повесят инеи сквозные,

И будут в небе голубом

Сиять чертоги ледяные

И хрусталем и серебром.

А в ночь,

меж белых их разводов,

Взойдут огни

небесных сводов,

Заблещет

звездный щит Стожар —

В тот час,

когда среди молчанья

Морозный светится пожар,

Расцвет полярного сиянья.

1900

Андрей
Вознесенский

Возвращение
в Сигулду

Отшельничаю, берложу,

отлеживаюсь в березах,

лужаечный,

можжевельничий,

отшельничаю,

отшельничаем, нас трое,

наш третий

всегда на стреме,

позвякивает ошейничком,

отшельничаем,

мы новые, мы знакомимся,

а те, что мы были прежде,

как наши пустые одежды,

валяются на подоконнике,

как странны нам

те придурки,

далекие, как при Рюрике

(дрались, мельтешили,

дулись),

какая все это дурость!

А домик наш

в три окошечка

сквозь холм в лесовых

массивах

просвечивает, как косточка

просвечивает сквозь сливу,

мы тоже в леса

обмакнуты,

мы зерна в зеленой мякоти,

притягиваем, как соки,

все мысли земли и шорохи,

как мелко мы жили, ложно,

турбазники

сквозь кустарник

пройдут, постоят,

как лоси,

растают,

умаялась бегать по лесу,

вздремнула,

ко мне припавши,

и тенью мне в кожу

пористую

впиталась,

как в промокашку,

я весь тобою пропитан,

лесами твоими,

тропинками,

читаю твое лицо,

как легкое озерцо,

как ты изменилась, милая,

как ссадина, след

от свитера,

но снова

как разминированная —

спасенная? спасительная!

Ты младше меня? Старше!

на липы, глаза застлавшие,

наука твоя вековая

ауканья, кукованья,

как утра хрустальны

летние,

как чисто у речки бисерной

дочурка твоя трехлетняя

писает по биссектриске!

“мой милый, теперь

не денешься,

ни к другу и ни к врагу,

тебя за щекой, как денежку,

серебряно сберегу”,

я думал, мне не вернуться,

гроза прошла, не волнуйся,

леса твои островные

печаль мою растворили,

в нас просеки

растворяются,

как ночь растворяет день,

как окна в сад

растворяются

и всасывают сирень,

и это круговращение

щемяще, как возвращенье...

Куда б мы теперь

ни выбыли,

с просвечивающих холмов

нам вслед

                улетает

                                 Сигулда,

как связка

                зеленых

                              шаров!

или Нелинейная история на лоне природы

Кто ты — непознанный Бог

или природа по Дарвину, —

но по сравненью с Тобой

как я бездарен!

А. Вознесенский.
Озеро

Речка была тихая — сонные заводи и глухие, как колодец, омуты. Речка была чистая, а поляна у самого берега — солнечный пятачок среди светлого леса. Радостный, почти библейский рай. А всего-то от города... Я сбегал сюда на выходные с пыльных и шумных, запертых домами ленинградских улиц. Только болотце за грядой деревьев портило все дело, редкий вечер обходился без комаров. Комары, завод, что плевал выше по течению, да совхозное поле, которое с каждым годом все ближе и опасней подступало. Унылое картофельное поле, я шел по нему от деревни и яростно останавливался у той границы, где еще в прошлом году начинался веселый березняк. И каждый раз усмехался: вечером, сидя у костра, вывалю картошку, купленную в магазине на Лиговке, и зарою несколько в горячие тающие угли...

Рая, конечно, не было, поскольку полной отрешенности не могло быть. И не только из-за наголодавшихся за неделю комаров. Об оставленных на время городских заботах счастливо напоминал недалекий перестук поездов. Я вслушивался в приглушенный расстоянием звук, пытался найти определение поточнее: киянка старательного жестянщика, нет, не то; тапер, барабанщик, легко трогающий пружинящую мембрану, опять не то; трудолюбивый дятел на высокой ветке, не похоже, конечно; чечетка — вот. Вы на балконе пятого этажа, а внизу в пыльном дворе чудак неутомимо отбивает степ. Так отбивают полынный ритм вагоны, что мчат из конца в конец по земле. А тут лениво дымит костер, высоко в листве ворочается ветер и на реке что-то всплескивает. В такие минуты хорошо и легко, как бы мимоходом, думается о многом.

Большей частью о работе, конечно. О солнце, которое едва завалилось за горизонт и засвечивает небо.

Ох, и шум же поднялся, когда в эксперименте не обнаружили положенного от Солнца потока нейтрино! Собственно, этого следовало ожидать. Природа всегда готова показать нам язык или эдак потихоньку, на манер Моны Лизы, улыбнуться. Не то улыбка, не то усмешка, поди разбери. В общем, представился случай лишний раз убедиться, что наши сегодняшние представления о процессах, происходящих в недрах светила, “не совсем отвечают действительности”. Вот об этом и нужно популярно рассказать читателям.

Статья никак не удается. Вероятно потому, что непременно хочется вставить в нее кусок о черных дырах. Дались мне эти дыры. Теоретики предсказали их, практики отыскали уже с десяток — и те и другие себе на погибель. Потому что принципиально невозможно объяснить, что там у этих необычайно компактных объектов внутри. Попробуйте представить — представить хотя бы книгу, до этого лежавшую на столе и теперь сосредоточенную в геометрической точке! Там — предел человеческих знаний, там — не наша физика. Там дырка от бублика, когда его уже съели, улыбка чеширского кота — тот давно ушел, а улыбка все еще висит в воздухе.

Когда звезда выгорает, исчерпывает свои ядерные ресурсы, она взрывается. Но только взрыв этот наоборот, внутрь направленный. Сжатие. Я представлю, как скручиваются в тугую спираль, в кольцо замыкаются, скрипят и рвутся силовые линии, как перекашивается неимоверно, затягивается в плотный узел пространство вокруг такой звезды. Наступает момент, когда ни один луч света не может уже вырваться с ее поверхности. Но безмолвная, она притянет к себе и захватит все, что окажется поблизости, и э т о провалится в черную дыру, перестанет существовать. Или вот с достаточной долей юмора сравнение. Представление о звездном коллапсе легко получит каждый, кто в час пик пользовался городским транспортом: автобус, начиная с какого-то момента, примет уже бессчетное число пассажиров...

История человечества сродни гравитационному коллапсу. Стоило изобрести колесо, да нет, гораздо раньше — стоило взять палку в неумелые и слабые пока руки, как нас затянуло в раскручивающуюся спираль машинной цивилизации. Позднее, на одном из ее витков, было создано мощное технологическое поле, без которого наше существование давно немыслимо. Могло ли быть иначе? Вопрос, похоже, навсегда останется открытым. Ведь иного пути мы не знаем. И нет надежды вырваться из порочного круга. В своем неуемном стремлении — куда?! — мы вынуждены плодить несовершенные технологии, и у нас катастрофически не хватает средств, чтоб основательно почистить свои конюшни.

... Я снимал с огня котелок, заваривал чай из пачки со слоном, намазывал ломоть “Крестьянским” маслом, бросал на него кусок “Докторской” и ужинал; я шел на берег сполоснуть посуду, доставал и готовил к ранней зорьке снасти, ставил к березе трехколенную бамбуковую удочку и, подбросив в костер, садился выкурить вечернюю папиросу; а мысли текли своим чередом, не задерживаясь подолгу на одном.

***

— Гроссман, — представился он и протянул руку. Рукопожатие его было крепким и, пожалуй, выверенным по времени, то есть как раз, чтобы повторить: — Гроссман, — и добавить: — Большой человек по-немецки.

На природе — не на великосветском балу, но его представительский тон не показался смешным, хотя и роста он был ниже среднего. Вероятно, все дело в его уверенности.

А второй промолчал — лишь кивнул, когда они подошли.

— Как клев сегодня? — деловито поинтересовался Гроссман.

— Да так себе. Мог бы быть лучше... наверняка был бы лучше, если б не тот завод. Каждую весну какую-то гадость сливают.

— А ловишь-то на что? Тут ведь червь не годится.

Потом они направились к машине, и шофер сказал вполголоса:

— Ловко он нас, Борис Николаич, про завод-то.

— Ну, не думаю. Откуда ему знать. Ты сачок не забыл?

— Забыть не забыл, а проку здесь от него!

Шофер скоро вернулся и уперся взглядом в мою спину. Не в спину, конечно, — на поплавок он глядел да, возможно, оценивал улов, брошенный в траву и безнадежно трепыхающий хвостами. Смех, а не рыба, что там оценивать. Так что вместе со мной следил он за поплавком.

— Сигаретой не угостишь? — обернулся я.

— Папиросы курю. Можешь забрать, у меня в машине есть. Держи, — он протянул пачку. — Ты уж извини, что мы тут под самым боком... это начальник мой. Отличный мужик, между прочим. — И улыбнулся: — Большой человек в городе. А простецкий.

— Да нет, у меня тоже “Беломор”, в палатке оставил. Часто выезжаете? У начальства времени в обрез. Или, как говорится, когда есть зам, можно не работать?

— Ха, своим замам, любому, он сто очков вперед даст. У него же профессия, не выскочка какой. А про рыбалку вот и он то же самое. Люблю, говорит, рыбу удить, да жаль, времени нет. Но все равно ездим регулярно. И я, хоть не рыбак, с удовольствием. — Он сплюнул и неожиданно зачем-то пояснил: — От супруги сбегаю. Одни, знаешь, если со своей не клеится... Мешаю тебе небось?

— Какое мешаешь, когда клева нет. Погоди, вместе пойдем. Может, чего помогу, начальство-то в этом деле...

— Что ты, Борис Николаич сам большой мастер. Всегда все сам, я почти и не касаюсь. Только какой ему интерес, не могу понять. Ведь и рыба не нужна — так, одно времяпрепровождение.

— Смотри, как знаешь.

Ближе к вечеру Большой Человек отправился рыбалить. С длинной пластиковой удочкой и сачком с крупной ячеей он неторопливо скрылся за деревьями. Последнее не могло не обрадовать меня; я подозревал, что он пристроится рядом на берегу. Но видно, у Гроссмана было запримечено здесь место. А что до сачка, так у каждого свои причуды.

Шофер повозился еще у машины и скоро улегся на вытащенное из видавшего виды “газика” заднее сиденье. Он читал истрепанную книжечку, пока та не выпала у него из рук. Возвращаясь к палатке, я поднял ее и немало удивился: это была “Нелинейная механика” Козырева. Отпечатанная в 1958 году малым тиражом в Пулковской обсерватории и посвященная физическим основам времени, она очень быстро разошлась. Я знакомился с ней в публичной библиотеке и, в общем-то, мало чего понял. Разве только то, что работа представляла собой попытку продвинуться в понимании законов мироздания значительно дальше Эйнштейна и Бора.

Любопытно, на какие вопросы искал ответа в этом сугубо специальном издании шофер, у которого не сложилось с семьей и который по случаю сбегал от житейских передряг на природу. Сейчас он храпел на пропахшей бензином, задубевшей от старости коже. Конечно, будить его я не стал, а расправил страницы и положил книгу рядом на траву.

Надо было разводить костер. Пришлось изрядно постараться — не так просто заставить разгореться даже сухие дрова, когда лишь легкий ветерок то и дело налетает с разных сторон, загоняет дым внутрь “шалашика” и душит образовавшееся только пламя. Странная компания — шофер с его чтением и Большой Человек — продолжали занимать меня. Я то и дело поглядывал в сторону машины. Когда, наконец, повалили густые клубы, на поляне показался Гроссман.

Он нес кукан, с которого свешивали хвосты четыре прекрасных, в полторы ладони карася. С первого захода такой улов! Можно было только позавидовать чужой удаче. Вскоре рядом запылал второй костер. Потом оттуда донесся мимолетный запах юшки. Я вздохнул и полез в палатку за вермишелью. Мой улов остался на берегу: три утлых окушка ночью станут добычей ондатры.

Продолжение следует

Кузьма Петров-Водкин (1878-1939)
НАТЮРМОРТ С СЕЛЕДКОЙ
1918

Автору известно, что работа Н. Козырева называется “Причинная или несимметричная механика в линейном приближении”.