Место времени и действия вы легко отыщете на карте...
* * *
Ты много ли видел
на свете берез?
Быть может,
всего только две, —
Когда опушил их
впервые мороз
Иль в первой весенней
листве.
А может быть,
летом
домой ты пришел,
И солнцем наполнен
твой дом,
И светится чистый
березовый ствол
В саду
за открытым окном.
А много ль рассветов
ты встретил в лесу?
Не больше чем два
или три,
Когда, на былинках
тревожа росу,
Без цели бродил до зари.
А часто ли видел ты
близких своих?
Всего только
несколько раз, —
Когда твой досуг
был просторен и тих
И пристален взгляд
твоих глаз.
* * *
у времени тише
Всех шорохов,
всех голосов.
Шуршат и работают
тайно, как мыши,
Колесики наших часов.
Лукавое время играет
в минутки,
Не требуя
крупных монет.
Глядишь — на счету его
круглые сутки,
И месяц,
и семьдесят лет.
Секундная стрелка
бежит
что есть мочи
Путем
неуклонным своим.
Так поезд несется
просторами ночи,
Пока мы за шторами спим.
* * *
Был я бессмертен.
Года четыре
Был я беспечен,
Ибо не знал я
о будущей смерти,
Ибо не знал я,
что век мой не вечен.
Вы, что умеете жить
настоящим,
В смерть,
как бессмертные дети,
не верьте.
Миг этот будет всегда
предстоящим —
Даже за час,
за мгновенье до смерти.
* * *
время растяжимо.
Оно зависит от того,
Какого рода содержимым
Вы наполняете его.
Бывают у него застои,
А иногда оно течет
Ненагруженное, пустое,
Часов и дней
напрасный счет.
Пусть равномерны
промежутки,
Что разделяют
наши сутки,
Но, положив их на весы,
Находим долгие минутки
И очень краткие часы.
* * *
в тот самый час,
Когда исчезну я,
Как он угас
для ваших глаз,
Ушедшие друзья.
Не станет солнца
и луны,
Поблекнут все цветы.
Не будет даже тишины,
Не станет темноты.
Нет, будет мир
существовать,
И пусть меня в нем нет,
Но я успел весь мир
обнять,
Все миллионы лет.
Я думал, чувствовал,
я жил
И все, что мог, постиг,
И этим право заслужил
На свой бессмертный
миг.
Если от курорта вы отправитесь вниз по улице Сварога и на набережной Достоевского повернете налево, вам, по-видимому, останется миновать лишь один квартал. В открывшемся створе маленькой улочки мелькнет церковь, а справа на углу... Посмотрите, может, еще сохранился тот двухэтажный розовой побелки дом. Может, и лодки еще лежат на берегу... Тогда не поленитесь пройти дальше, мимо школы, чтобы потом, едва замочив ноги, перейти речку вброд.
По прошествии длительного времени мне казалось, что речка звалась Шелонью, чего никак не мог понять мой однокурссник-старорусец Вася Абрамов. Заподозрил он меня во вранье и к этому вопросу больше не возвращался. Конечно, он был прав, не могла та речка быть Шелонью, но выяснилось это случайно и много позже, когда уже и студенчество кануло в Лету.
Шелонь стороной несет свои воды в Ильмень. На Шелони я едва не утонул, кинувшись с отставшего от берега утлого плота. Перепугался на смерть — прыгнул, а плавать-то научусь года через четыре, никак не раньше; перепугался еще больше, когда ноги не нащупали уже дна... Второй раз от неминуемой гибели спас меня там рабочий-мостостроитель. Он чудом выхватил ребенка из-под сорвавшейся вниз вагонетки… Впрочем, к делу это отношения не имеет.
Полисть стремится в ту же сторону, что и Шелонь, к Ильмень-озеру. Она, оказывается, была под самым боком, под самым носом, но едва ли я могу помнить о ее существовании. Нет, тот мелкий приток, вместе с Полистью до середины прорезающий город, одни звали Порусьей, другие Перерытицей. Перерытица — красиво звучит, не правда ли? Да и Порусья, и Шелонь, и Полисть — тоже неплохие древние русские имена, как вы думаете? По всему выходит, наши пращуры знали толк в словесности!
Зимой речка внезапно, за ночь, покрывалась прозрачным стеклом, звенящим, если бросить камень, и опасливо поскрипывающим под нашими валенками, когда в первое же утро малышня скатывалась вниз с крутого бережка. И если в первое то утро лечь на звучащий лед, в мелкой туманной глубине можно увидать рыб, больших и малых.
Речушка служила не только для разглядывания рыб, катания на санках, купания или поисков, где малолеткам преодолеть ее вброд. Она была еще... она была... неким водоразделом. Летние ливни и грозы хлестали то один, то другой — совсем близкий — берег, но никогда оба вместе.
В назначенное время, кто на веслах, кто на моторе, мужики в резиновых сапогах или кирзачах, оставшихся с недалекой войны (в центре Руссы долго зияли разбомбленные дома), отправлялись на озеро или в пойму. У каждого было свое секретное место.
Собственно, с этого и должна начинаться моя бесштанная история. Однако страшно хочется рассказать о том, как взрослые вишнево цветущим вечером выходили с биноклем во двор, чтобы увидеть ртутью скользящий по небу спутник. Мы, ребятня, тоже задирали головы, что-то искали в темнеющем небе. Спутник, кажется, был третьим советским, и значит, на дворе стоял май пятьдесят восьмого.
... Или о том, как по ноздреватому снегу мы тайком подбирались к соседскому окну посмотреть на стоящий посреди маленькой комнаты большущий гроб. Умерший старорусский учитель едва ли интересовал малышню. Малолетки не ведали, что такое смерть, потому-то она их притягивала.
... Или о ракитах, густо населявших самый край нашего берега — таких пупырчатых, таких объемных дерев я нигде больше не видал.
... О том, как мальчишки от трех до семи поголовно рылись в береговом песке и хвастались бесценным добром. В ходу были патроны, гильзы, осколки, но особым спросом пользовались макаронины артиллерийского пороха. (Вру, артиллерийский порох и кусочки несгоревшего динамита мы искали под насыпью партизанами — пионером-героем — взорванного железнодорожного моста через упомянутую Шелонь. Было это в Шимске примерно пару лет спустя).
Еще хорошо бы рассказать о латунном театральном бинокле, настоящем бесценном сокровище, которое давало мне право задирать нос не только перед одногодками. Однажды бинокль неожиданно и, казалось, безнадежно пропал, но столь же неожиданно и нашелся — на дне рождения уже совсем взрослого третьеклассника Кольки, когда я поднялся к нему на второй этаж со своим подарком.
Этот Колька не раз катал меня по школьному двору на железной тачке, мне жутко нравились скорость и виражи, которые мы выписывали. Вот на повороте-то тачка и перевернулась, до беспамятства тюкнув меня острым краем совсем рядом с виском.
... Как я подружился с учительницей, дочкой умершего учителя, а в ледоход, когда она полоскала белье, вместе с тазиком столкнул ее в реку. Возможно, сделано это было в отместку за не причиненную ею, но все ж таки затаенную мною обиду. Однажды по осени она повела меня в санаторий, где разбили цирк-шапито гоняющие по стенке мотоциклисты. Ревели моторы, грохотали доски под бешено крутящимися колесами, позади кожаных курток развевались полотнища алых и голубых флагов, волнующе пахло отработавшим свое бензином. Прямо там, посреди всей этой красотищи, я и описался. Случилось это по моей… по моей стеснительности… считалось позорным сообщать о своей нужде лицу женского пола. Крепился я до последнего, но теплая струйка побежала-таки вниз по моим чулочкам. Конечно, простить такого унижения мальчишка никак не мог. Впрочем, все это домыслы гораздо поздних времен.
.... Как вечерами отец учил меня выговаривать букву “р”. Картавость считалась большим грехом, и мне грозило подрезание язычка, или как эта операция называется. Первое, что яр-раскатисто с эдаким вкусом выговорил, было знаковое в ту пору слово “Хрррррущов!”
... Рассказать, как под колокольные перезвоны бабушка отправилась со мной на причастие и как я орал, когда она не пустила к разряженному бородатому мужику за второй ложкой вку-у-усного сиропа... Как однажды, принеся домой буханку хлеба и ведро воды, бабушка заявила, что бросает меня навсегда... Ну, это совсем из другого рассказа.
Да вот и мужики на лодках, кажется, уже возвращаются.
Мужики после рыбалки или охоты вытягивали лодки на берег и переворачивали их сушиться. (Вот с чего следовало начать эту бесштанную историю!). Под лодкой стоял головокружительный запах: густо пахло зеленой краской, рыбой, травой, прогретой солнцем фанерой. Под лодкой было по-домашнему тесно и уютно.
Сперва мы забирались туда, играя в войну или прятки. Но однажды оказались в том полумраке с иной целью... вернее сказать... иная цель образовалась как-то сама собою, впрочем, поначалу заявив о себе боязно и робко. Однако ж гнездившееся внутри чувство... чувство... даже не знаю, как назвать... некая стыдливость только подогревала интерес, и уже совсем скоро пацаны освоились и быстренько стягивали порты, чтобы еще и еще раз демонстрировать друг другу свой Стыд.
Не думаю, что влекла нас... эротика?.. сексуальность?.. ни о чем таком мы, точно, не подозревали. Чисто из исследовательских соображений мы по очереди демонстрировали Стыд и спереди и сзади. Да, пожалуй, что так: исследование Запретного — вот что это было.
Потом случился новый поворот. О наших забавах какими-то путями проведали девчонки, и тогда играть стало еще увлекательней. Пацанье, конечно, кое о чем догадывалось, хотя бы потому, что в баню нас водила женская половина (отцы всегда слишком заняты и не их это дело возиться с мелюзгой). Да в бане обстановка слишком деловая, а взгляд почему-то всегда уклоняется, не задерживаясь… но все равно имелись серьезные подозрения на предмет того, что природа где-то что-то недоделала... а тут-то... тут-то вдруг и впрямь оказалось: у девчонок Стыд устроен совсем по-другому! Вернее, у них его и вовсе нет, и это теперь уже с близи отчетливо видно.
В их глазах — за что по понятным причинам нынче уже и не ручаюсь — сквозило то же изумление пополам с неподдельным интересом.
Пожалуй, для маленьких человечков это было самым удивительным на свете!.. Философски сегодня я замечу: это и есть самое удивительное на свете — постижение человеком, хоть и два вершка пусть ему от полу, окружающего мира. В том числе и собственной наготы.
Наши бесштанные упражнения закончились одним махом. Бабушка голышом выволокла меня на свет божий. Она много времени искала меня, обежала уж всю округу, она не на шутку переполошилась, а уж рассердилась как! Тут же у лодки она принялась охаживать меня ремешком, благо обстоятельства для порки были самыми, что ни на есть: трусы мною были заблаговременно сняты. Ремешок тот узенький обычно висел дома на гвоздике - так, на всякий случай, скорей для того, чтоб я его время от времени искоса замечал, — но бабушка его предусмотрительно прихватила.
Теперь уж никогда и не узнаешь, догадалась ли она о наших занятиях под лодкой. О потерянных внуком трусиках она так и не обмолвилась. А у всей бесштанной команды всякий интерес к играм на раздевание совершенно пропал — нашлись занятия интереснее...
До поры до времени. Пока не настанет пора снова делать великие открытия.
... А если оказавшись на набережной и не послушав моего совета вы решите свернуть направо, вам встретится мост (по старому — Соборный), кажется с церквушкой на том берегу. После весеннего затора, во время которого речушка оказывалась перерыта вздыбленными льдинами, его обычно восстанавливали чуть ли не заново, а пока пускали паром. Пройдите мимо до следующего, переброшенного теперь уже через Полисть. Не изменяла бы мне память, это из-за него оказался я в Старой Руссе: отец мой был мостостроителем. Сомневаюсь, тот ли это, что он строил... для конца пятидесятых странное у него название — Живой. Возможно, отцовским окажется третий — Новый мост. Ориентир же простой: на противоположном берегу должен стоять кинотеатр...
Если, конечно, все это вам хоть сколько-нибудь поможет сориентироваться в новом незнакомом месте...
Что еще мне нужно сказать здесь? О, очень и очень много. Поэтому может лучше заглянуть в меню и отправиться на следующую страницу?
