Тунцеловы Рыба-меч Рыбаки Урок На поводке у тунца Ай да дельфики, ай да смехачи Калтычки Акулий братишка И другим открыт океан Из воспоминаний о «китобойке» В те дни далекие

Бамбуковая вешка быстро приближалась. Уже без бинокля был различим алый флажок на верхушке шеста. И оранжевый поплавок-кухтыль, к которому шест был привязан, замельтешил между волнами. Старшина сбавил ход. Матрос-ловец Типикин, рыжеволосый, низенький и такой тощий, что не жаловался на жару даже у экватора, свернул в бухточку поводец и потащился на бак, чтобы ухватиться за веху, но так и не дошел. Ярусоподъемник надрывно взвыл. Из-под резиновых роликов, вытягивающих из воды хребтину, повалил черный дым. Двигатель смолк. Из лобового окна рубки выдвинулось крупное, грубо вылепленное лицо старшины:
— Ну, че там? Кит, что ли, клеванул на закуску?
Коренастый блондинистый бригадир Трофимыч потянулся, разминая затекшие мускулы культуриста, и, массируя кулаком поясницу, перегнулся через планшир.
— Меч-рыба, Степаныч. А дурища! Центнеров пять верняк. Может, даже поболе.
— А ты чиво, чиво радуесси? — просюсюкал Мотыль, моторист Крюков, и, пошатываясь от усталости, поволок на корму только что натекший с роликов ярусоподъемника моток снасти.
— Большому куску рот всегда рад! — подпел бригадиру Типикин.
— Подависси! — пользуясь заминкой, моторист, кряхтя, опустился на палубу, запалил сигарету.
— Эх, замазать ба! — тяжело вздохнул ловец Тишин и в изнеможении плюхнулся на трюм.
Обычно на «Девятке», маленьком тунцеловном боте, об улове судили так: четверть трюма — слезы, треть — около ладного, две трети — сойдет. На этот раз такой расклад не годился. Косяк оказался на редкость плотным и прожорливым. Тунцы с такой жадностью хватали крючки с наживкой, что почти на каждом поводце трепыхалась крупная сильная рыба. И хотя треть яруса еще оставалась в воде, трюм был забит под завязку, а оба шкафута и часть кормы завалены приловом: марлинами, акулами, парусниками.
Это была везуха.
Однако на палубе бота — ни радостных возгласов, ни сияющих рож. Экипаж выложился, как говорится, до жвака-галса. И только приближающаяся вешка, возле которой решено было прошабашить и рвануть к плавбазе сдавать улов, еще удерживала ботчиков на ногах. Не на втором, наверно, на пятом дыханье они одолевали последние кабельтовы, выволакивали баграми из воды на палубу тяжеленных тунцов: отливающих золотом желтоперых; толстяков — большеглазых; узкоголовых, с кривыми, как сабли, плавниками на боках — длинноперых. И вот, подарочек!
— Пускай погуляет! — занес над поводцом руку со шкерочным ножом матрос-ловец Савранский, очкарик по прозванью Студент. Но моторист, проявив неожиданную прыть, вскочил, ловко перехватил его руку.
— Но-но, наразбрасываесси! За ее, чай, тоже кой-какую копейку отвалят.
— Вы, кажется, только что другое мнение высказали? — растерялся Студент, стирая пот с измученного лица.
— Ну сказал. Ну и чиво? Я сюда ни экватором любовасси пришесси.
— Вирать на бот ее будем, — решил бригадир.
— Простите, зачем зря уродоваться? — поглядел на него с удивлением Студент. Радиосовет все ведь слышали. Ясно сказано было: принимать прилов плавбаза не будет. Да и сами видели: завод у них консервами захлебывается, морозилки тунцами забиты. Вот-вот вообще промысел приостановят. А тут такой гигант!
— Возьмут, никуда не денутся, — сказал Типикин.
— Куда возьмут? Куда?
— Ихняя проблема. Пускай хоть за борт спишут. Только сперва квитанцию выдадут о приеме. А у нас свой закон: что схватил, то и выловил. Завтра, может, снова пустыря месяц потянем.
— Но, извините, ловить и бросать за борт — преступление.
Типикин поглядел на него с презрением.
— Ну и серый же ты, Студент! Видать не зря тебя с университету поперли! Ни шиша в жизни не смыслишь. Рыбу пожалел! Видали? Мы тоже когда-то жалели, а потом столько ее за борт смайнали, что все нам до феньки стало.
— И-и, как вспомнишь, и сисяс сердце заходисси, — поддержал его Mотыль. — Я вот, помнитси, за окунями ходил. Рыбы этой еще было навалом, а сдавать ее замучисси. Транспортов-то всигда не хватало. Ждешь, ждешь, никак не дождесси. А из трюмов такое «амбрэ» — холодильников-то еще на траулеры не ставили. Вот так и работали: ловишь и вываливаешь улов Нептуну, и снова ловишь. А не ловить тоже никак нельзя: план давался по вылову. Так вот, бывало, крутисси, крутисси.
— А вот я когда селедку ловил, — продолжил Типикин, — на нас всю дорогу начальство давило: давай, давай, больше сетей ставьте. Ну, некоторые так старались, что под тяжестью этой селедки целые порядки тонули.
— Это что, — заделывая на конце толстого нейлонового троса удавку, сказал бригадир. — Вот когда я в перегонной конторе пахал, вот цирк был. Транспортным судам, построенным у нас для Дальнего Востока, было дано указание: не делать дальше переходы порожняком. А груз по пути искать самим! И мы по всей Атлантике от Кап-Блана до Уолфишбея у ленинградцев, прибалтов или украинцев пойманную рыбу собирали. Через семь морей и три океана тащили в Находку или Владивосток, где перегружали в поданные к причалу вагоны-рефрижераторы. И катила обошедшая полсвета рыбка по рельсам обратно в Питер, Клайпеду или Севастополь.
— Ну, это еще не настоящий цирк! — возразил Типикин. — Цирк был, когда начальником нашей конторы назначили бывшего затейника. Передовыми траулерами считались не те, кто больше рыбы повыловит, а те, кто кружки песни и пляски организует. А итоги соревнования промыслового флота подводились в Доме рыбака, на смотрах художественной самодеятельности.
— А как Чеснягу схарчили, капитана? — напомнил бртигадир. — Когда он попробовал высунуться.
И повело, поехало... И про то, как часть зарплаты за рейс, рубликов на полста, книжками ДОСААФ, РОКК, ВОИР, ОСВОД и тэ дэ отоваривали. И про то, сколько отличной столовой рыбы на рыбную муку перегнали. И про нормы снабжения спецодеждой: кочегарам шапки, ватные фуфайки с ватными брюками, валенки, а палубным матросам — ботиночки и роба х/б...
— Бред какой-то! Кафкизм. Театр абсурда! Разум не воспринимает, — выкрикивал Студент.
— Никакой не театр, — воскликнул Типикин. — Обо всем этом Чесняга в газетке на целых пол-листа расписал.
— Замазать ба! — битюг Тишин привстал, обвел всех сонным взглядом и снова уткнулся носом в крышку трюма.
Заряд здорового юмора развеселил ботчиков, восстановил силы, вернул энергию и жизнерадостность. И когда старшина напомнил, что пора закругляться, все с энтузиазмом взялись за меч-рыбу.
Бригадир сноровисто завел удавку ей на шею, свободный конец троса закрепил на гаке талей, вывалил кран-балку за борт. Ботчики дружно ухватились за ходовой конец, подналегли. Еще раз. Еще. Бот сильно накренился. От воды с легким причмокиванием оторвался двухметровый обоюдоострый меч, выползла треугольная голова, за ней потянулась толстая, как пароходная труба, рыбина.
Кряхтя и обливаясь п,отом, они подтянули голову под самый блок, а чуть не половина рыбы оставалась в океане, такая она была громадина. Густая синева спины, растекаясь по бокам, постепенно светлела, приобретала ближе к брюху нежно-золотистый оттенок. Вода струилась по ней, и рыба ослепительно сверкала на солнце. И все невольно залюбовались ею, засмолили, и снова забазарили, заспорили, засомневались. Типикин поторапливал, бригадир вслух прикидывал, не сыграет ли бот «оверкиль», моторист длинным багром отгонял акул, а Студент ворчал:
— Ловить и выбрасывать! Нонсенс! А океан как загадили! Вон, бочки плывут, там обломки какие-то, а там, вон, контейнеры. Кто только знает, с чем? Пятно, вон, масляное, чуть не до горизонта расплылось. И это центр Атлантики. А что на дне? На дне что? Какой отравы там не захоронено! Недаром, видно, уже не только благородные киты с дельфинами из этой помойки на берег выбрасываются — морские звезды, крабы и медузы! И рыбы скоро все передохнут!
— На наш с тобой век рыбы хватит, — успокоил его бригадир. — Не переживай!
В пылу свары никто не заметил, как бот развернуло лагом. В борт ударила коварная океанская зыбь. Суденышко закачалось, вместе с ним задвигалась рыба, то погружаясь в воду до спинного плавника, то высовываясь почти до хвоста и тяжело наваливаясь на бот. Один качок, другой, третий...
Внезапно, не выдержав мощных рывков, из блока вырвался гак, и рыба-гигант, обрушив на экипаж водопад брызг, тяжело плюхнулась в воду.
Минуту-другую она лежала без движения, как бы не верила в свое спасение, и волны торопливо, пока не опомнились мучители, старались оттолкнуть ее все дальше от бота. Наконец она очухалась, шлепнула мощным хвостом по воде и ушла в глубину.
— Ну, Студент! Антиллигент вшивый! — взъярился Типикин. — Все ты! Как разведешь демагогию!
— Я?! — вскинулся Студент. — Вы это бросьте! Я хотел: до следующего раза пусть погуляет. Не вы ли это мне вот только что втолковывали: схватить, схватить, лишь бы схватить, а там пусть пропадает?
— Да, я хочу. А ты что понимаешь, хоть и студентом был? Лучше на грабки погляди. Вишь, пальцы куда гнутся? Небось, вовнутрь! А почему? Не знаешь? И как ты до третьего курса дотянул? Затем, чтоб человек все до сэбэ греб. Понял?
— Она! Вертается! — вдруг вскинул геркулесовскую руку бригадир.
И верно. Отойдя метров на сто, рыба развернулась и стремительно, как торпеда, оставляя за собой белопенный бурун, понеслась на бот.
— Че это она? Взбесилась? — сразу остыв, тревожно произнес Типикин.
— Тебя так затиранить, тоже, небось, сдвинешься, — сказал Студент. — Дождемся, весь океан на дыбы встанет.
А рыба была совсем рядом. Черный серповидный плавник устрашающе вспарывал глянцевую синеву, грозный меч, словно таран боевой галеры, целил прямо в бот.
— А ведь вдарит, зараза, — отодвинулся бригадир за чугунную тумбу ярусоподъемника.
— Ложись! — плюхнулся за трюм Типикин.
— Замазать ба! — потер ладонью шею битюг Тишин и не двинулся с места.
Глухой удар содрогнул суденышко. С дребезжащим стуком сорвалось со щита пожарное ведро. Опрокинулся и покатился по палубе, рассыпая перемешанные с серой ледяной крошкой сосиски, куриные лапки, стеклянные баночки с жирами, бочонок, служащий ботчикам холодильником. Где-то внизу послышался громкий всплеск, что-то заурчало, забурлило, зачавкало.
— Водяная тревога! — почему-то шепотом прохрипел старшина, и из открытого окна рубки послышались обрывки его переговоров с плавбазой: «Да, да, просадила железный борт. По самый спинной плавник. Какие шутки? Самим вам там надо проспаться...»
Экипаж охватила тревога. Ботчики быстро расчехлили пластырь, размотали подкильные концы, приготовили доски, брусья. Типикин сбросил с рубки в воду спасательный плотик. Мотыль рванулся к железной двери в моторный отсек.
Скатившись кубарем по трапу, он врубил откачивающую помпу и заметил, что стоит по щиколотку в воде. Короткое ругательство сорвалось с его губ, и он в страхе попятился. Однако, едва успел поставить ногу на ступеньку, как тут же был подмят и отброшен от трапа скатившейся сверху лавиной ботчиков. Ступая с разбегу в воду, они, все как один, повторяли словцо моториста и замирали в столбняке.
И было от чего. Из пролома в борту круглыми, как блюдца, горящими зеленой ненавистью глазами на них глядело чудовищное рыло с острым обломком меча на «лбу» и уродливо растянутой беззубой пастью. А из окружающих рыло щелей, шипя и пенясь, как из пожарных кранов, хлестала вода.
— Ж-железный б-борт?! — заикаясь, произнес бригадир, и стальные мышцы его от изумления обвисли как тряпки.
— Н-нет. Н-не п-поверю, — простучал зубами в тон ему Типикин.
— Держи! Держите ее! — вдруг истерично вскрикнул Студент и отступил на два шага к трапу.
Четыре головы дернулись одновременно. Четыре пары глаз сошлись на бурлящей пробоине. Четыре пары ног, как по команде, сделали два шага назад. Студент был прав. С каждым ударом волны, с каждым креном голова чудовища медленно уползала в океан. Уже был за обшивкой почти весь спинной плавник, к краю пробоины сдвигались жабры. И струи воды стали толще и сильней, и уже перехлестывали через двигатель.
Мотыль бросился к пробоине. Двумя руками ухватился за обломок меча, намереваясь «под крен» втащить живую затычку в отсек поглубже, но вместе с отвалившейся костяшкой чуть не опрокинулся навзничь.
«Расклинить», «Привязать», «Ломом башку просадить, и никуда не денется», «За жабры ее, за жабры!», — посыпались советы.
А вода быстро прибывала. Уже метались по отсеку волны, вымывая из закоулков окурки, мятые бумажки, комки обтирки, пенопластовые колодки, облизывали нижнюю ступеньку трапа.
Бригадир сорвал со щита пожарный лом. Но и эта затея не выгорела. Башка как бы пряталась в стальном воротнике: снизу к ней мешала подобраться палуба, сверху полка с умформером, дающим ток рации, а по бокам — вогнутые ударом внутрь зазубренные углы листов обшивки.
Пусси! Пусти-ка меня! — потеснил бригадира Мотыль, с перепугу перестав сюсюкать. Он с размаху всадил в пасть чудовища острый крюк багра, а деревянную рукоятку привязал к двигателю. — Вот так-то! Теперь никуда не денется. Сейчас проконопатим вокруг и порядочек.
Он придвинул к пробоине ящик с ветошью, вытянул из рундука старую замасленную робу и принялся заталкивать тряпье в щели. Вздох облегчения пронесся по отсеку. Добавочную дозу надежды впрыснул экипажу старшина. Ворвавшись на трап с палубы, он бодрым голосом объявил:
— Ребята, не дрейфь! Боты нас запеленговали. Бегут на помощь. И плавбаза снялась. Как подгребет, нас на палубу дернет. А дыру эту залатать им пара пустых!
Он спустился вниз, прошлепал к пробоине по воде, и так же, как все остальные, не удержался:
— Рыба! Железный борт!
— Доведут до ручки — броню стальную просадишь, — гнул свое Студент. — Это нам мстит океан.
— Да замри ты! — заорал на него Мотыль. — Гоношится все, гоношится. Никакой не океан, ремонтники это! — Ящиком из-под ветоши он отгородил от фонтанов воды углы листов и позвал старшину. — Вот, сюда погляди, Степаныч. Вишь, как швы хреново проварены. Сплошные раковины. На заводе, когда обшивку меняли, схалтурили. А она, зараза, прямо в стык листов угадала. Они сразу и разошлись.
— Эх, замазать ба! — тяжело вздохнул битюг Тишин. А вода уже плескалась почти у колен, подбиралась ко второй ступеньке трапа. И когда ветер, продолжая играть лежащим в дрейфе неуправляемым суденышком, поставил его кормой к зыби, бот, получив пинок под зад, сильно клюнул носом. Вся заполнившая отсек водяная масса устремилась к носовой переборке. В бурном, пенящемся потоке захлебнулся генератор. Россыпью искр стрельнули предохранители на электрощите. Погасла висевшая под подволоком люстра. Чавкнула и замерла водоотливная помпа. А над головами что-то глухо стукнуло, рассыпалось, зашуршало.
— Тише, что это? — испуганно произнес Студент.
— Плотик, наверно, с рубки сорвался, — высказал предположение моторист.
— Какой плотик! — огрызнулся Типикин. — Плотик давно за бортом.
— Ну, щит пожарный сорвало.
— Да я не про это. За бортом шебуршится что-то.
— В очке у тебя шебуршится!
— Ну вот же, вот! Или у вас уши водорослями забиты?
Стало тихо. И тогда среди привычных звуков — плеска волн, журчания воды, поскрипывания вываленной за борт кран-балки, — проявился какой-то шорох, скорей хруст, напоминающий звук, когда из кучи угля ведром набирают уголь.
— А, тали на ветру скрипят! — отмахнулся бригадир.
— Рыба! Рыбу держи! — визгнул Типикин.
С рылом и в самом деле происходило неладное. Казалось, будто кто-то сильными рывками пытался выдернуть ее из пробоины. И каждый рывок сопровождался звуком, встревожившим Типикина.
— Да это же акулы! — догадался бригадир. — Акулы ее кромсают!
— Все наверх! — скомандовал старшина. — Живо! Пластырь ставить. А ты, Крюков...
Он не договорил. Команду заглушил вопль Студента:
— Дверь заклинило!
— Какую дверь? Чего мелешь?
— Я почем знаю. — Студент исступленно дергал то дверную ручку, то все по очереди задрайки водонепроницаемой двери. Он бил по ней ногой, наваливался всем телом — дверь не поддавалась.
— Бочка с харчами, что ли? — предположил Типикин.
— Скорей всего прилов сдвинулся, — возразил старшина, поднимаясь по трапу.
— А ну, берегись! — держа наизготовку лом, пробивался наверх бригадир. — Он оттолкнул от двери Студента, прикрикнул на остальных, чтобы осадили назад, заправил лом под задрайку. Старшина подсобил. Вместе они нажали...
В щель ворвался солнечный луч, заметался по переборкам, по испуганным лицам ботчиков, высветил плещущие уже у второй ступеньки волны.
— Точно, — прильнув к скважине, объявил бригадир. — Прилов к носу сдвинулся и забаррикадировал дверь. Топор сюда! Быстро!
— Бот! Бот подгребает! — оповестил экипаж старшина.
И закипел аврал. Старшина с бригадиром отжимали дверь. Типикин, просунув в щель топор, кромсал и отталкивал заваливших дверь рыб. Студент помогал. Моторист караулил «затычку». Тишин тянул свое: «Замазать ба!».
И все вертели головами, переводя взгляд с пробоины на дверь, с двери на дергающееся рыло, и гадали, что произойдет раньше: они сами сумеют выбраться из ловушки, подоспеет помощь или ворвется в отсек разгневанный океан.

..

Богатырский храп сотрясал переборки маленького кубрика. Экипаж тунцеловного бота «Пятерка» набирался сил перед выборкой яруса. На верхней койке, у выхода, лежал старшина бота Мосолов, прямой и подтянутый даже во сне. До подъема оставался час. Внезапно чуткое ухо старшины уловило возню и крики, долетевшие с палубы. Тотчас же словно невидимая пружина сбросила его с койки. Схватив фуражку, он выскочил из кубрика.
Над ботом нависала косматая туча. Вот-вот готов был ударить тропический ливень. Океан, всего час назад проводивший рыбаков на отдых после выметки шестидесятикилометрового яруса — крючковой снасти наподобие перемета — ласковым блеском, был темен и хмур.
Мосолов прислушался. Все было тихо. «Пятерка», как ни в чем не бывало, мирно дрейфовала, покачиваясь на океанской зыби.
«Почудилось, что ли?» — сморщился старшина, намереваясь вернуться в кубрик и добрать сна. Однако, услышав голоса, шагнул на бак. И только вышел из-за рубки, в глаза ему бросились обрывки хрусткой обертки индивидуального пакета. Под сердцем шевельнулась тревога. Он поднял глаза и увидел белого, как бумага, молоденького матроса Аникина, прозванного тунцеловами Пионером. Аникин сидел на трюме. Моторист Максимыч, пожилой, угловатый дядька, опустившись перед ним на корточки, широким бинтом, как солдатской обмоткой, обвивал ему правую икру. А сквозь марлю просачивалось розовое пятно.
— В чем дело? — грозно спросил старшина.
Аникин беспокойно заерзал. Максимыч поднял загорелое, в мелких морщинах лицо, вислые ржаные усы зашевелились.
— Ось, ерой, ешкин цвет, на акуле задумал покататься. — Он кивнул на матроса, и в голосе его одновременно прозвучали и насмешка и осуждение.
Старшина свел белесые брови, резко повернул голову. За бортом билась на поводце акула-людоед мако. Свободный конец поводца был привязан к лееру, а рядом с ним двумя капроновыми шнурами закреплен фотоаппарат «Лейка», объективом нацеленный на акулу.
— Снова шкодишь, Аникин? — Плоские щеки Мосолова дрогнули. В серых глазах вспыхнули недобрые огоньки.
Матрос понуро молчал. Под налипшими на лоб влажными вихрами беспокойно метались глаза-ртутинки. В этот момент он и в самом деле напоминал набедокурившего пионера.
— Это ж додуматься надо, — покачивал головой Максимыч, — удочку, понимаешь, смастерил из поводца, поймал акулу, на борт как-то выволок, а потом — бах ее снова в воду. Болтается она, значитца, будто кобель на цепи, возле борта, а ерой этот самый за борт нырь, да на нее верхом...
Он закончил перевязку, выпрямился и неторопливо закурил сигарету.
— Фото, вишь, девке надумал послать, погляди, дескать, какой я ерой. — Он с укором поглядел на матроса. — А схарчи она тебя, кто был бы в ответе? Вот то-то и оно.
— Да я же думал, что она дохлая, — мыгнул носом Аникин. — Почти час ждал, пока околеет. А потом для проверки и ножиком ее тыкал, и багор в глотку совал. Даже не шевельнулась.
— Дохлая! — передразнил моторист. — Что ты в них, ешкин цвет, понимаешь! В первом рейсе и я их ловил. Все хотелось биштекс с ей испробовать. Говорили — такая вкуснятина — за уши не оттянешь... Вот я, как и ты, наживил поводец сердцем тунцовым, за борт выбросил — жду. Акулы тут кишат, не прошло и десяти минут — клеванула. Огромадная. Вот, думаю, всю команду биштексами накормлю. Выволок я ее, ешкин цвет, а сам матросов расспрашиваю, с какой части этот самый биштекс получается. А ребята впокатку. Зря, говорят, старался, Максимыч! Голубая акула тебе попалась, а ее не едят. На биштекс белоперую надо, а еще лучше эту самую маку, — он кивнул на бившуюся за бортом хищницу. — Тьфу, думаю, вот не повезло! А с этой что делать? Ладно, с паршивой овцы хоть шерсти клок. Выпотрошил, значитца, ее, печенку наживил на крючок, а тушку за борт выбросил, — на что она, тушка? Снова сижу, ожидаю, когда белоперая или мака клюнет. Минут через пять слышу — есть! А когда на палубу вытащил — глазам своим не поверил. Снова та, голубая, выпотрошенная мною, на крючке. Без нутра ожила! А ты — дохлая! С ними, брат, держи ухо востро. Они, ешкин цвет, и в котлетах кусаются!
— А ты где был, Максимыч? — старшина строго взглянул на моториста. — Кто сейчас на вахте?
Моторист наклонился, кряхтя, стал собирать с палубы обрывки вощеной бумаги.
— На вахте, понятно, я, — согласился он. — Только сам ты не хуже меня знаешь, где был. — Он выпрямился и в упор поглядел на Мосолова. — Харч я готовил, вот где. Я же нынче за тетю Фросю... Вышел, вот, с камбуза отбросы за борт смайнать и увидел ероя. — Он кивнул на Аникина. — Добро, вовремя подоспел! Мака еще только очухалась. Я ее, ешкин цвет, сразу за поводец и прижал к борту, пока парень не выбрался. И как только он с ей управился?
— А я ее под крен, — оживился Аникин, сползая с трюма. — Сами же учили, как больших рыб вытаскивать из воды: удавку под жабры, а другой конец в блок, на кран-балку. Вот когда бот накренился, я ее и р-раз... — Глазки-ртутинки заблестели.
— Вот это все вы расскажете капитан-директору флотилии, — перебил старшина, переходя на официальный тон. — А сейчас с вами не разговаривают.
— З-зачем к-капитан-директору? — еще больше побледнел паренек.
— Затем, что мне разгильдяи не нужны. По причине травмы я отстраняю вас от работы, а вечером, когда подойдем к плавбазе сдавать рыбу, спишу.
— К-как «спишу»?
— Очень просто. С «Пятерки». — Прямой, поджарый Мосолов круто повернулся и направился к рубке. Серые глаза из-под широкого козырька натянутой прямо, без малейшего намека на лихость, фуражки поблескивали решимостью.
— Какая же травма, Степан Гаврилыч! — Аникин стал было сдирать бинт с ноги. — О шкуру поцарапался; знаете, какая у нее шершавая шкура — наждак! Больше не повторится, честное слово.
— Сто раз слыхали, — не оборачиваясь бросил Мосолов. — Срок отсиживать за тебя не желаю.
Аникин поглядел старшине вслед, затем повернулся к океану. Сдавило горло от отчаяния. Он так рвался сюда, на «Пятерку»! А теперь его с попутным судном отправят на берег!
— Сам, ешкин цвет, виноват, — тихо бурчал Максимыч, — сколько раз говорили — не балуй. А ты все за свое... Не забыл, как за шкирку крючком подцепило? С рубки, опять же, ныряешь. Или не было этого?
Моторист, перечислив Аникины грехи, досадливо махнул рукой и поглядел в рубку. Сквозь открытое окно было видно, как Мосолов достал из ящика тетрадь, вырвал лист и стряхнул авторучку.
«Ну, пропал паренек, — понял Максимыч, и чувство неловкости охватило его. — Надо было, старому дураку, ябедничать», — выругал он себя.
Максимыч жалел матроса. Аникин был паренек старательный. Не укачивался к тому же. А на выборке яруса всех ловчей поводцы в бухточки скручивал. Ну, номер какой выкинет, так то по молодости. «Нет уж, здесь перегнул ты, Гаврилыч», — подумал он, следя взглядом за старшиной. Но знал также: заступаться за Аникина бесполезно. Мосолов, хоть режь, не отступит. Кремень!
Огненный зигзаг расколол небо. Серая косматая туча, словно для пристрелки, швырнула в бот горсть крупных капель, гулко пробарабанивших по рубке, и тут же ударил тропический ливень.
— Петька, в кубрик давай! — крикнул Максимыч, торопясь укрыться в рубке.
Аникин мотнул головой и не сдвинулся с места. Втиснувшись в тесное помещение, густо заставленное и увешанное приборами, моторист осторожно заглянул через плечо старшины. Четкие буквы ровными рядами ложились на косые линейки тетрадного листа. «Капитан-директору тунцеловной флотилии, — прочел он, — от старшины тунобота № 5 Мосолова С. Г. Рапорт. Сего числа матрос-ловец вверенного мне бота Аникин П. В. ...».
Максимыч нахмурился. Да, дело плохо. Но чем помочь пацану? Он отступил и, кашлянув в ладошку, невинным голосом произнес:
— Что, Гаврилыч, заявочка на снабжение? Мыла жидкого не забудь, да ветоши бельевой побольше, для движка.
Мосолов бросил не оборачиваясь:
— Не полощи мозги, Максимыч. Сам знаешь, адвокатов не терплю.
— Да, это известно, — вздохнул моторист и, взяв с рации иллюстрированный журнал, принялся его перелистывать.
Некоторое время длилось молчание. Максимыч поглядел в раскрытую дверь. Окутанный плотной завесой дождя, Аникин по-прежнему мок возле борта.
«Ладно, — решил про себя моторист, — поговорю за него на плавбазе. Может, на ”Тройку“ возьмут. Там как раз не хватает матроса, да и старшина человек покладистый. Обязательно поговорю».
Долистав журнал до середины, Максимыч задержал взгляд на цветной вкладке. Некоторое время молча ее разглядывал. Наконец не выдержал:
— Ох и здорово, ешкин цвет! Погляди-ка, Гаврилыч.
Старшина скосил глаз, острые плечи взлетели к ушам, уголки губ чуть дрогнули.
— Что я, картинок не видел?
— Нет, ты все ж погляди, красота-то какая! — Лицо моториста просветлело, от глаз разбежались веселые лучики. Он поднес журнал старшине. — Ну что, не понравилось?
Картина называлась «Рыбаки». Трое мальчишек с удочками на плечах, помахивая пластиковыми мешочками с уловом, шагали по лесной тропинке. Один из них, лет двенадцати, в пилотке, натянутой до ушей, чуть приотстав, занес над головой, словно саблю, сачок, целясь срубить голову раскидистому чертополоху. Мальчишек окружал молодой сосновый бор. Верхушки деревьев кружевом выделялись на фоне яркого летнего неба. Солнечные блики, пробиваясь сквозь ветки, играли на одежде удачливых рыболовов, золотистыми монетами рассыпались по густо-зеленому травяному ковру.
Картина художнику удалась. Была в ней какая-то притягательная сила, и под влиянием этой силы почувствовал Максимыч вроде как наяву острый смолистый запах.
— Эх, сюда бы сейчас! — мечтательно произнес он и постучал корявым пальцем по вкладке. — До чего же я, ешкин цвет, лес уважаю!
Мосолов нехотя процедил:
— А я больше рыбалку.
— Мало тебе здеся рыбалки!
— Хм... Какая это рыбалка! — усмехнулся Мосолов. — Промысел. Вот когда целый день с удочкой просидишь, а поймаешь такого, — старшина вытянул указательный палец и отмерил большим две фаланги, — вот это да!
— И-эх! — с сожалением протянул моторист, — знал бы ты, какой дух сейчас под нашим Заборьем, — ахнул! Вовсю бани дымят: в печах сушить грибы не управишься. Прошлым летом мы, значитца, со старухой своих навещали. По две сотни одних боровиков зараз притаскивали. Эх, ешкин цвет! Крепенькие все, что шишечки молодые.
Моторист смолк. Воспоминания захватили его. Молчал и Мосолов. Положив ручку, он глядел на картину.
А пацан-то, небось, сорванец! — наконец заговорил моторист. — Этот, значитца, что в пилотке.
— Отчаянный, — как бы нехотя согласился с ним старшина. И помолчав, он добавил: — На Серегу моего вроде смахивает. Ну-ка, дай. — Он повернул журнал к свету и уже со вниманием стал разглядывать. — Точно, мой шалопай, — наконец, подтвердил он, — будто с него нарисовано. — И какие-то мысли, далекие от крючков, поводцов, рапортов и заявок, ожили в его серых глазах.
— А я мальчишкой тоже отчаянный был, — покачал головой моторист. — А тогда нам в школе всё религию разоблачали, в церкву не ходить приказывали, а то из школы выгонят. И что закроют их всех, говорили. Ну, мы и верили. Помню, я раз в церкву пробрался на Паску. Дело под утро было. Старухи умаялись, в кучу сбились посредине, посапывают потихоньку. А я к ним подкрадаюсь, завязки от лаптей распустил и связал все в один узел, ну а сам к выходу, да как загорланю: «Пожар!» Ну, ешкин цвет, что там творилось!
— Да-а, было... — помрачнев, кивнул старшина. — А вот когда я в мореходке учился, отмочили мы хохму. На втором курсе, кажется...
Глядел Максимыч на старшину и не узнавал. Совсем другой человек был перед ним, озорной и веселый. Три года плавали они вместе, а таким еще ни разу не видел. Вот тебе и кремень!
А Мосолов тем временем аккуратно разогнул скрепки, двумя пальцами вытянул вкладку из журнала и пришпилил ее к переборке.
— Ну и как? — оглянулся он на Максимыча.
Моторист лукаво улыбнулся. В глазах промелькнула надежда. Он заглянул старшине в лицо и вкрадчиво произнес:
— Может, все же простишь его, а, Гаврилыч? Паренек-то хороший... А работяга какой! Меньше месяца мы на промысле, а он не хуже стариков с поводцами справляется. Сам же говорил, что толк из него выйдет.
Улыбка сползла с лица старшины.
— Расквакались мы, старик, вот что. Давно обедать пора да за выборку снастей приниматься, а мы все баланду тут травим. — Он старался придать лицу строгое выражение, но глаза то и дело косили на «Рыбаков».
— А, Гаврилыч? — не отставал моторист. — Ну, пацан он еще...
Мосолов решительно отвернулся от переборки и подошел к двери. Ливень стих. От косматой тучи не осталось и следа. По-прежнему неистовствовало солнце. Густо-синим лаком поблескивал океан.
— Аникин!
Матрос робко приблизился. Мокрый, нахохлившийся, он чем-то напоминал только что вылупившегося из яйца цыпленка. В глазах-ртутинках застыла тоска.
— Чтобы последний раз, понял? — скомканный лист в косую линейку полетел за борт. Легким шлепком Мосолов подтолкнул матроса к дверям кубрика. — А ну, живо буди всех на выборку яруса!

В красном уголке тунцеловной базы «Утренний луч» шел урок литературы. Два десятка дюжих, бородатых, дочерна прокаленных тропическим солнцем восьмиклассников, сопя и потея, срисовывали с доски название сочинения на свободную тему: «Мой вклад в дело выполнения плана по добыче тунца», а вороватые их взгляды на полпути цеплялись за учительницу.
Веронике Ивановне недавно стукнуло двадцать семь. У нее были длинные стройные ноги, высокая грудь и густая челка, осветленная модным шампунем. Сидя за своим учительским столиком, она щедро дарила улыбки ученикам, a те, в свою очередь, лезли из кожи вон, стараясь обратить на себя ее внимание.
— Ну и темочка, Вероникванна! Аж вода на лысине закипела!
— Какой вклад, Вероникванна? Третью неделю пустыря тянем. Забыли, как эти тунцы выглядят.
— Одесский шум, похожий на работу!..
А старшина бота № 8 Пузиков слушал и довольно ухмылялся: валяйте, канючьте, петухи морские. Все одно не светит! Пусть у Сокулина глаза с поволокой, у Валикова язык — что шип хвостокола, Кот — и есть кот, а он, Пузиков, и ростом не вышел, и вихор сивый, и нос картошкой, и фамилия какая-то несерьезная, зато по сочинениям ниже пяти баллов не получал. Сейчас он такую поэму выдаст, она, как прочтет, так и ахнет. И с ходу глаз на него положит.
— Так, значит, вклад, — забормотал Пузиков и в поисках каких-то необычайных слов, слов-магнитов, способных притянуть к нему молодую женщину, повел взглядом по переборкам. Однако ни графики, ни призывы, ни экраны соревнования, ни плюшевые вымпелы с золотыми висюльками не пробудили в нем вдохновенья. Только один из снимков в свежей фотогазете «Промысловые будни», запечатлевший перегрузку тунцовых консервов на транспортный рефрижератор «Шквал», заставил ёкнуть сердце: на этом «рысаке» пришла из порта Вероника Ивановна.
Сразу вспомнилось: в столовую плавбазы, на борту которой в те сутки отдыхал экипаж его бота, ворвался Кот: «Дикари! Какую кадру нам со ”Шквала“ подбросили!» И все, побросав вилки-ложки, не допив компот, рванули на палубу. Увидев «кадру» с клетчатым чемоданчиком в руке, замирали в почетном карауле. «Да-а, чувиха при ноге!» — кто-то жарко выдохнул в затылок Пузикову, кто-то восхищенно присвистнул, а кто-то громко рассмеялся: «Да то ж учительница. По радио еще когда сообщали, что ее нам везут».
«Учительница? Быть не может! — поразился Пузиков. — А он — то думал, что такие только по телевизору моды демонстрируют. Да, надо срочно кончать с безграмотностью». И забыв, что за плечами десятилетка, средняя мореходка и три курса «макаровки», помчался записываться в школу.
— Так, значит, вклад, — спохватился Пузиков, заерзал на стуле, устраиваясь поудобней, придвинул поближе листок, но ручка снова бессильно зависла над бумагой. В самом деле, ну какой вклад? С тех пор, как шторма потеснили флотилию из центральной части океана к берегам Африки, все тунцы куда-то пропали, словно их пожрали акулы. Правда, накануне ему повезло, на конце перекушенной акулой снасти болтались три увесистых большеглазых тунца, но разве это вклад!
Тяжко вздохнув, Пузиков отвернулся к иллюминатору. Невдалеке, словно алмаз стекло, резала зеркальную поверхность океана белокрылая яхта. Пузиков с завистью смотрел яхте вслед. Вот так бы ему, да с Вероникой Ивановной! Разыгравшееся воображение рисовало соблазнительные картины путешествия, а рука под заголовком «Мой вклад...» уже сооружала парусник. Несколько энергичных штрихов, прямых, кривых линий, черточек, закорючек — и на легкой зыби закачался корпус яхты со стремительными обводами и обтекаемой каютой, в небо устремилась мачта, на гафеле затрепыхался флаг, а на носу выросла чугунная тумба ярусоподъемника.
Все было готово к отплытию. Отдавай швартовы, надувай свежим ветром паруса, завивай белопенные «усы» под форштевнем и — «гуд сэйлинг!». Пузиков устремил на учительницу призывный взгляд, мысленно приглашая ее на борт, и радостное волнение охватило его. Казалось, будто он парит в воздухе, в прозрачном небе над океаном. И на киль яхты, как бы сами собой, без всякого его участия, полились строки:

Я хотел бы стать ветром,
Чтоб трепать твои волосы,
Раздувать пузырём твое платье.
Я хотел бы стать морем
И, плескаясь у ног твоих,
Напевать тебе песню о счастье,
И тугим я хотел бы стать парусом...

«Парусом...» — мечтательно повторил Пузиков и запнулся, споткнувшись глазами о ярусоподъемник. Машинка для выборки рыболовной снасти на яхте была ни к чему. Только вид портила. Он влепил ее просто по привычке: на боте она все время находилась у него перед глазами. Однако, подумав, демонтировать не стал: рейс длинный, пригодится полакомить Веронику Ивановну нежными тунцовыми подбородочками-калтычками. Но с одной машинкой не порыбалишь. Нужны еще снасть, и нажива, и, конечно, тунцы. И ручка забегала по бумаге, рассыпая на поверхности воды поплавки-кухтыли, подвесила под ними нейлоновую хребтину с тросиками-поводцами и запятыми-сардинками на крючках, а в нижнем углу листа изобразила косяк могучих стремительных рыб, приготовившихся ринуться на жор.
Пузиков засмотрелся на такую знакомую ему промысловую обстановку и вздрогнул. Так вот почему мы не ловим! Флотилия сместилась к берегу, глубины уменьшились, вода потеплела, вот и ушли большеглазые тунцы, любители прохлады, на глубину. А вчера оборвавшийся ярус больше заглубился и достиг косяка. Значит, мало глубим ярус, нужно больше и тогда...
Теперь он знал, о чем писать. Он был уже там, в лучезарном завтра. Он видел притопленные тяжестью огромных рыбин снасти, забитые уловом трюмы, слышал праздничный аврал в эфире. И слова, в поисках которых он промучился почти весь урок, сами рвались с кончика ручки на бумагу. И это все вы, Вероника Ивановна! Вы!
Он поднял благодарный взгляд на учительницу, и сразу все вылетело из головы: и улов, и поэма, и яхта.
Вероника Ивановна вышла из-за своего столика и направлялась к нему. Она была уже рядом. Дразнящий запах косметики зашевелил его ноздри.
— Вы что-то спрашивали? Что-то неясно? — учительница смотрела на Пузикова с сочувствием, с готовностью помочь, дать полезный совет, ободрить, но запнулась на полуслове, и не успел он опомниться, как его «сочинение» оказалось в тонких, ярко наманикюренных пальцах.
Несколько секунд учительница молча рассматривала «сочинение на свободную тему», еще продолжая улыбаться, затем приветливость сползла с ее лица, голос зазвучал по-прокурорски сурово:
— Послушайте, как вас? Пузиков? Что же это такое? Чем вы занимаетесь, Пузиков? У нас урок литературы или рисования? О, да вы стихотворец к тому же! — Полукружья ее бровей уползли под челку. — «Я хотел бы стать ветром...» Ну, допустим, захотели, а что дальше? Поэтично, но безграмотно. Что означает, например, глагол «плескаться»? Брызгать водой друг на друга. Дети плескаются в воде. А море плещет. Плещет, понимаете? А глагол «трепать»...
— Зря стараетесь, Вероникванна! — злорадно усмехаясь, встрял Валиков. — Все равно не дойдет. Он же первый класс искал, да не в ту дверь сунулся!
И школяры разразились дружным хохотом.
— Да это не я! Не я, Вероника Ивановна! Честное слово! Разве я так могу! Это из газетки стихи, нашей рыбацкой. Разве вы не читали? — заоправдывался Пузиков.
— Ах, не об этом у нас разговор, Пузиков. Как вы не понимаете! Ваши товарищи добросовестно трудятся, пишут о том, как вносят свой вклад, а вы...
— Так вот же он, вклад, — воскликнул Пузиков и указал на листки, которые она держала в руке. — Настоящий, реальный! Вы понимаете, Вероника Ивановна, вчера у нас акула ярус перекусила. Нет, верней, завтра мы... Я... То есть, я хочу сказать...
А сказать он хотел многое. Об изнурительных днях безрыбья. Как все давили на капитан-директора, чтобы перебирался в другой район, а он упирался: ловить не умеете, вода здесь живая — криль, кальмары, летучки, значит и тунцов должно быть навалом. Шевелите мозгой! И вот он, Пузиков, наконец, дошевелился. И как теперь флотилия заживет кучеряво! И все это из-за вас, Вероника Ивановна, спасибо, что вы пришли на плавбазу.
— Тише, тише, — оборвала его учительница. — Не будем, Пузиков, митинговать. Мы же мешаем товарищам работать. Заберите свои художества и сидите тихо. Или можете идти, урок все равно кончается.
Она повернулась и, плавно покачиваясь на длинных ногах, поплыла к своему столику. Пузиков молча смотрел вслед. А потом сложил свои «художества» пополам, загнул уголки, снова стал складывать, сгибать, разглаживать, пока не получился бумажный кораблик. Тогда он потянулся к иллюминатору и пустил кораблик в густую, разлившуюся до самого горизонта синеву. Счастливого плавания!

— Ну, Тимуленька, родненький! — жалобно причитала Надюша. — Ну, не отпираюсь я. Бывал у меня Чекушин. И сама его звала, верно. Только какой он хахаль! Развалина старая со свекольной рожей. Ну, Тимулик! Рыбонька моя! Давай домой скорее вернемся!
— Отвали! — огрызнулся Тимофей. — По полгода ради их в морях «голова-ноги» болтаешься, а вернешься... Не-е, верно говорят — только в море рыбак дома!
Рослый, крепко сбитый, со злым, дочерна прокаленным тропическим солнцем лицом Тимофей Сулагин, засунув гневно сжатые кулаки в карманы легкой желтой куртки с вязаным шалевым воротником, размашисто шагал по Большой Траловой к видневшимся в конце улицы воротам рыбного порта. Вокруг него, как юркая макрель возле «Пятерки», маленького тунцеловного бота, где Тимофей был матросом-ловцом, вилась невысокая худенькая Надюшка. Круглые ее щечки-яблочки пылали. По ним из небесно-голубых глаз скатывались крупные слезы. Небольшой курносый носик обиженно морщился.
Она выскочила за Тимофеем в чем была. Из-под торопливо наброшенной на голову красной косынки с золотыми блестками выглядывали накрученные на бигуди светло-русые волосы. Между развевающимися полами цветастого халата мелькали быстрые голые ноги. По розовым пяткам шлепали подошвы остроносых «турецких» тапочек без задников. Изо всех сил стараясь завернуть мужа домой, она хватала его за локти, забегала вперед, пытаясь собой загородить дорогу. И хриплым от волнения голосом не переставала оправдываться.
А как ей одной? Без мужика? С пацанятами да прикованной к постели маманей? Как не позвать Чекушина, если в двери замок сломался? Или полку в кухне прибить было нужно? А про хахаля и вообще чушь собачья. От зависти всё это соседка ихняя, Липучка, на нее наклепала. Вцепилась: продай, да продай ей «павлина». Нахалюга! Надюшке жакет этот с яркими диковинными птицами всего остального гардероба дороже. Первый подарок Тимофея! Ну и дала она шакалке этой по мозгам: «Пускай бугай твой сам хоть рейсик в океане «голова-ноги» покувыркается. А то совсем в конторе своей жиром заплыл». Вот и получила в отместку.
— Ну, Тимочка! Хороший мой! Давай к ребятенкам скорей вернемся! Они, знаешь, как без папки соскучились!
Встречные прохожие шарахались в стороны. Салажня ехидно хихикала. Задубелые в морях промысловики понимающе вздыхали. Ворчали женщины: «Ох, уж мужики эти! С утра как зальют бельмы водкой!». Выстроившиеся вдоль решетчатой ограды сквера бабки-цветочницы совали в руки букеты: «Мужчина, розы жене берите!», «А вот пивоны, пивоны!», «Рыбак, сюда глянь-ка! Гвоздички-то, вишь какие!..».
Тимофей к их приставаниям оставался глух. Цветы интересовали его не больше, чем снетки на базарном прилавке. Он привык радовать жену вещами дельными. Как тот же «павлин», шубка нейлоновая под колонка, универсальный зонтик от дождя и солнца или чудо-сапожки на каблучках «птичьи лапки». А что толку от этих пахучих веников? В бане ими не попаришься. От дождя не укрыться. Перед людьми не пофорсить.
Но в этот раз случилось непонятное. Отмахиваясь от особо настырной бабки, Тимофей зацепился глазом за какой-то незнакомый цветок в стоявшей у ног торговки корзинке с букетами белых лилий — крупный, плоский, с множеством мелких серебряных с золотистым отливом лепестков-чешуек. И не смог отцепиться. Даже приостановился. Цветок сразу напомнил ему солнечника. Представив эту, иногда попадавшую на крючки красавицу-рыбу, Тимофей вдруг почувствовал облегчение. Как бывало на боте, когда в конце «уловистого» дня, усталый и издерганный гаданьем «наклевало — не наклевало» тунцов на план, «обожрали — не обожрали» акулы с косатками ярус, он захлопывал набитый уловом рыбный трюм, опускался на крышку и закуривал родную «Приму».
Но только раздражение улеглось, в сердце больно уколола совесть. «Ну, жаба морская!» — обругал он себя. Опять психанул не по делу. Зазря Надюху обидел. А ведь и в мыслях не было. Всегда уверен был — хорошая она. И что жизнь у нее не сахар — понимал. И про хахаля ни на грамм не поверил. Знал как облупленную стервозу эту склочную, Липучку. «Ах, Тимоша! Какой вид у вас мужественный! Вы же знаете, как я к вам хорошо отношусь. А платьице плиссе мне привезете? Голубенькое. Договорились? Ой, спасибо! — Зеленые глаза ее хитро щурятся. Тонкие губы плотоядно вздрагивают. Ладонь с окольцованными пальцами поглаживает туго обтянутое красной шелковой юбкой бедро выдвинутой вперед ноги. — И чулочки тоже. Безразмерные. Ну, Тимоша! Вам же ничего не стоит. А если сами натянете? Договорились?»
Да, знал и взорвался. А все парилка тропическая. Плюс еще на качелях. Плюс «ожидаловка» вечная. Косяков тунцовых, весточек из дома, транспортного судна с письмами и посылками, захода в инопорт и, конечно же, возвращения домой. Ох, ну чем же, чем ему вину перед Надюхой загладить? «Как чем? Нами, конечно!» — вдруг послышался чей — то мягкий негромкий голос, и показалось ему, будто цветок-солнечник улыбается ему доброй, светлой улыбкой. Какое-то малознакомое чувство радости, легкости, внутренней свежести охватило его. «Цветы! Цветы! — наконец понял он. — Осыпать ее цветами!»
— Погоди, Надюша, — голос его зазвучал неожиданно ласково. Рука поползла во внутренний карман куртки за бумажником и зависла на вязаном лацкане. Через дорогу, явно к нему, торопливо перебегал светловолосый кудрявый парень в синей джинсовке и узких светло-коричневых брюках-вельветах.
«Петруха! Аникин!» — радостно встрепенулся Тимофей и выдернул руку из цепких пальцев жены.
— Да погоди, Надюшка, Петруха же это! Спаситель мой!
Глаза его радостно заблестели. Загорелое лицо как-то сразу просветлело. Обветренные, в мелких трещинках губы растянулись до ушей...
...И сразу взмокла спина. Ноздри защекотал горячий ветерок экваториальной Атлантики. В ушах загудел моторчик ярусоподъемника — машинки для выборки рыболовной снасти. И Тимофей был уже далеко-далеко. На палубе родной «Пятерки». В шортах и полотняной рыбацкой панамке. Возле открытого выреза в борту, ботопорта, он как бы соревновался в перетягивании каната с могучим большеглазым тунцом, позарившимся на сардинку, не заметив, что она не просто аппетитная закусочка, а наживка, насаженная на большой смертоносный крючок.
Победа давалась трудно. Сильная стремительная рыба никак не желала из сытых теплых вод угодить на искусственный лед в рыбный трюм. Рвалась из стороны в сторону. Выпрыгивала, вздымая тучи брызг, из воды. Снова торпедой уходила в глубину, заставляя Тимофея изо всех сил упираться ногами в палубу, откидывать назад мускулистое кофейное тело. Но сильные руки ловца упрямо, раз за разом подтягивали тунца к борту, а выбранный конец нейлонового тросика-поводца сворачивался в кольца возле выплясывающих огневой танец ног.
Всплески быстро приближались. Уже под самым бортом в кружевном воротнике пены высунулась из воды длинная темная голова. Два матроса-ловца, стоявшие по бокам Тимофея, опустили за борт багры, готовясь подхватить добычу и вбросить на палубу. Тимофей изо всех сил напрягся для последнего, победного рывка, отбросил тело назад и... беспомощно взмахнув руками, соскользнул в воду: в пылу схватки никто не заметил, как левая нога матроса заступила в одно из колец и, когда тунец в ответ на рывок Тимофея отчаянно дернулся, «силок» на щиколотке ловца затянулся.
Он не успел испугаться, когда волны сомкнулись над его головой. Вспышка стыда, уязвленного самолюбия, злости обогнала страх. Чтобы его? Вот так? Бред! До сих пор он был абсолютным чемпионом. Победителем всех, даже самых крутых соперников. Но, главное, кто так позорно уделал его! Добро б китовая акула-великан, богатырь меч-рыба или копьеносый голубой марлин. А то тунец! Морская курица! Хотя тоже не слабак, все равно теперь ему не дадут прохода. Оборжут хором!
«Ну, гад! Квочкин выродок! — погрозил он кулаком потащившему его в глубину наглецу, всё еще не веря, что поменялся с ним ролями. — Все равно закатаю в консервную банку!»
Взяв бешеный старт, Тимофею удалось не только застопорить соперника, но и сколько-то протащить к своему «полю». Однако уже через несколько мгновений он почувствовал, что задыхается. Гребки стали затухать. Нога бессильно повисла. И, забыв, что он не на своей, купающейся в кислороде палубе, Тимофей жадно вздохнул, поперхнулся хлынувшей в горло водой, задергался. В глазах побежала мелкая водяная рябь. Сердце забомбило в левое ухо. Острое удушье сдавило грудь, будто удавка, за которую «буксировал» его тунец, каким-то образом соскользнула со щиколотки на горло. И только теперь он понял, что проиграл. И что это первое его поражение оказалось последним. Но было поздно. Сил не хватило даже выругаться.
Он почти отрубился, когда еще не до конца угасшее чутье уловило, как возле его головы взволновалась, запузырилась вода. «Акула!» — ударила по мозгам догадка, но не ужаснула — утешила. Все же острозубые акульи челюсти достойней петли морской курицы! Однако вместо кровожадно растянутой пасти мимо замутившегося взора проплыло показавшееся знакомым человечье лицо «кверх ногами». Чья-то быстрая рука, скользнув по груди, вцепилась в карман шортов. В пробивающихся сквозь воду солнечных лучах сверкнуло широкое, как у штыка, лезвие зажатого в другой руке ножа для вырезания крючков из рыбьих челюстей. «Петруха!» — оживился Тимофей. И в подтверждение догадки колено освобожденной от петли ноги подскочило к животу...
— Ну, какой я герой? Что вы, Тимофей Васильич! У меня еще в мореходке первый разряд по прыжкам в воду был, — пряча счастливые глаза, оправдывался Петруха Аникин, когда на палубе бота полностью оклемавшийся Тимофей, рискуя задушить спасителя в объятиях, клялся отметить его доблесть салютом из ста бутылок шампанского...
— Да ты, Надюха, только глянь на него! Орел! Всамделишный! — возвратился с промысла к цветочному ряду Тимофей. За рейс асом-ловцом стал, и тут не сдрейфил! Сопли не распустил. Бултыхнулся вслед не раздумывая, увидев, как тунец меня в свой «трюм» поволок. И отбил, когда я уже пузыри пускал.
— Тимофей Василич!
— Петруха!
Всего сутки назад плавучая тунцеловная база «Утренний луч» с десятью ботами на борту ошвартовалась у причала рыбного порта, а спаситель и спасенный бросились друг к другу в объятия, будто целый долгий рейс не встречались.
Виноватость мгновенно слиняла с Надюшиного лица. Губы задрожали. В помрачневших глазах сверкнули молнии.
— Ну все, — накаляясь, прошипела она. — Раз завелся, теперь не просохнет. Вот всегда так. Любую пьянь встретит и все забыл. И дом, и жену с детьми.
— Во дает Надюха! — криво улыбнулся Тимофей. — Какой же Петруха Аникин пьянь! Пойми же! На секунду замешкайся он, не собачились бы мы здесь с тобой сейчас.
— Ждешь, ждешь его, изведешься вся, — всхлипнула Надюша, а как появится... Да что!.. — безнадежно махнула она рукой и круто развернулась к дому.
— Чего она? — заморгал глазами молодой матрос. — Не вовремя подгреб, да?
— Да перетрухала. Думает, загудим сейчас мы с тобой. На-адь! Да погоди же ты! Слышишь!
— Со своим алкашом целуйся! — захлебнулась слезами Надюша и прибавила шагу.
— А ты катись к своему хахалю! — вспылил Тимофей, но тотчас спохватился: ну вот, опять! Он глядел на удалявшиеся розовые пятки жены и чувствовал, будто подошвы остроносых турецких тапочек не по ним хлещут, а по его щекам.
— Петруха! Вперед! Самый полный! Ко мне погребем. Чайком горячим приход отметим. Пирожком земляничным закусим! — сладко причмокивая, подмигнул он матросу. — И другой всякой вкуснятины у Надюхи навалом сготовлено. Она у меня во! Великая мастерица!
Идя вдоль ряда продавщиц, он хватал в охапку все подряд: нежные розы, махровые пионы, белые лилии, пышные багровые георгины, васильки с ромашками.
— Не, не, Тимофей Василич, — отнекиваясь, семенил за ним спаситель. — Сегодня не надо. Не пойду. В следующий раз как-нибудь. Не-е! Ни за что!
— Да ты не трухай, — окончательно отмяк Тимофей. — Сцепились, ну и что. Не бери в голову. Это все «ожидаловка» бесконечная. Поженишься — сам узнаешь. А сейчас пар выпустили и порядочек. Надюха к нашему приходу, увидишь, все приготовит. А шампанским мы подвигу твоему отсалютуем погодя немного. Когда после рейса все в меридиан придем. Потерпишь?..

Черная косматая туча наплывала с севера на тунцеловный бот «Девятку», грозила ударить по нему бурным водопадом тропического ливня с громами и молниями. Веселая стайка дельфинов-белобочек не замечала тучи. Упрямо продолжала заигрывать с экипажем маленького суденышка.
По очереди один из океанских циркачей отрывался от стайки, пристраивался перед самым носом бота. Ухитряясь не коснуться хвостом форштевня, проплывал сотню-другую метров, отскакивал в сторону, уступал место следующему. Нахваставшись отчаянной ловкостью, стайка наддала ходу, быстро обогнала бот. А молоденькая Дельфушка — ее отличали стройная фигурка, легкость движений и озорной блеск шоколадных глаз — приотстала и, призывно выбрасывая из воды темный треугольный хвостик, потребовала: «Догоняйте! Быстрее! Самый полный вперед!»
Видя, что вызов не принят, друзья-дельфики, как ласково называли их тунцеловы, поплыли рядом с суденышком, укоризненно качая высунутыми из воды головами, насмешливо скалили белые зубы: «Эх, вы! Полное брюхо рыбой набиваете, а такие тихоходы!» И вдруг, как по команде, взметнув тучи искрящихся на солнце брызг, перевернулись на спину, зашлепали грудными плавниками по белоснежным манишкам: «Ну, давайте же! Смелее! Неужели и оверкиль вертануть слабо?».
И снова ни привычных аплодисментов, ни дружного «Молодцы!», ни просто приветственного взмаха рукой.
С мрачным выражением лиц, усиленным густым тропическим загаром и застывшей в глазах тревогой, рыбаки в светлых панамках, шортах и рубашках-безрукавках продолжали на носовой палубе выбирать ярус. У правого борта негромко гудел ярусоподъемник. Рядом стоял светловолосый, спортивного вида бригадир Трофимыч. Его острый рыбацкий глаз неотрывно следил за выходившим из воды нейлоновым тросиком-хребтиной. Руки ловко подхватывали поводцы, передавали тройке матросов-ловцов. Юркий рыжеволосый забияка Типикин и долговязый очкарик Студент срывали с крючков никого не прельстивших сардинок, выбрасывали за борт, где их на лету подхватывали стремительные чайки. Сворачивали поводцы в кольца, бросали на край приемного стола. Оттуда их брал битюг Тишин, вкладывал в натекавшие кругами с роликов ярусоподъемника четырехсотметровые секции яруса. Перевязав эти «корзины» шпагатом, оттаскивал на корму. Когда поводец начинал сопротивляться, бригадир с возгласом «Улов!» поднимал руку. Сидевший в ходовой рубке за штурвалом старшина стопорил двигатель. Ловцы быстро подтягивали улов к борту, вооружались баграми, проворно вбрасывали огромных рыбин на палубу. И ни взгляда по сторонам.
Друзья-дельфики растерялись. В бесконечных странствиях по океану они общались не только с рыбаками-ярусниками, но и с теми, кто ловил тралом или кошельковым неводом. И все относились к ним с любовью, всегда были рады вместе поразвлекаться. И вдруг такая болезненная оплеуха! И от кого! От самых в прямом смысле близких друзей! Палубы ботов покачивались рядом с поверхностью океана. Тунцеловы обожали, свесившись за борт, погладить друзей по голове или прямо с рук угостить вкусной рыбкой. И даже в самые жаркие дни промысловой удачи, когда экипаж падал от усталости, не забывали послать им воздушный поцелуй. Так за что их?
Бойкая Дельфушка не стала тратить время на догадки. Выпрыгнула из воды к ходовой рубке. С риском грохнуться на палубу подвернула к двери. Требовательно забарабанила клювастым носиком по стеклу: «Капитан! Проснись!». Зря старалась. И раздраженной отмашки «Отвяжись! Не до вас!» не удостоилась.
Обескураженные дельфины продолжали плыть рядом с ботом. На своем свистящем языке громко обсуждали, за что объявлен им такой жесткий бойкот? Будто они, как наглые акулы, обгрызли ярус.
Заблуждались! Друзья-ботчики их обожали по-прежнему. С самой первой встречи эти удивительные существа навсегда покорили их сердца. В них поражало все. Загадочная способность оставаться веселыми и жизнерадостными в кровожадном подводном мире. Неслыханное благородство. Любовь к музыке. Тяга к людям и удивительное их понимание: впервые встретившись с ботчиками, они сразу повели себя как добрые старые приятели.
Однако на этот раз тунцеловам было не до дружеских забав. А у старшины сил не хватало оторвать взгляд от полубака. Команда работала так четко, слаженно, что, казалось, будто лебедка и люди — единое целое. И представляя, как завтра этот безупречно отлаженный за три года «агрегат» собьется с ритма, забуксует, а, возможно, и развалится, словно во все его подшипники, цилиндры и поршни насыпали песок, он сам чувствовал себя тунцом, беспомощно болтающимся на поводце с острым крючком в подбородке.
— Степанысь! Обедать! — просунул в приоткрытую дверь рубки круглую, стриженную под ноль голову Мотыль — моторист Крюков, чья очередь была кашеварить в крохотном камбузе.
Старшина вздрогнул, мотнул головой. Стряхнув оцепенение, вскинул на него вопросительный взгляд.
— Говорю, подхарситься пора, — просюсюкал моторист и похвастался: — А я сегодня калтыськов на постном масле назарил. Дух стобы у всех поднять!
— Угугм! — одобрительно промычал старшина и крикнул в открытое лобовое окно рубки бригадиру:
— Трофимыч! Закругляемся на заправку!
Друзья-дельфики, заметив, что бот лег в дрейф, а друзья-ботчики перебираются на корму и рассаживаются за столом для связывания «корзин» на выметке яруса, воспрянули духом: «Наконец-то!».
Обеденные перерывы нередко, особенно когда попадались такие заводные стайки, превращались в веселые игрища, которые снимали с рыбаков усталость и очень нравились дельфинам.
В ожидании, когда ботчики включат магнитофон, они начали разминку. Закувыркались. Принялись гоняться друг за другом. Выпрыгивали высоко из воды. Как-то ухитряясь удерживаться в горизонтальном положении, запускали любопытные глаза в алюминиевые миски. Энергично жевали узкими губами: «Желаем приятного аппетита!» Проказница Дельфушка сорвала подвешенный за кормой поплавок-кухтыль, раскрашенный для игр с дельфиками под футбольный мяч черными и белыми шестиугольниками, стала подбрасывать его хвостом, ловчась брать на головку.
И снова все глухо.
Ботчики обедали молча, опрокинув глаза внутрь себя. Даже всеми обожаемое лакомство — нежные тунцовые подбородочки-калтычки жевали как опостылевшие макароны с фаршем — без всегдашних ахов, охов, сладких причмокиваний. В их головах продолжал бушевать десятибалльный шторм, разыгравшийся накануне в столовой команды тунцеловной базы «Утренний луч» во время знакомства с новым помощником капитан-директора флотилии по добыче.
Он прибыл на попутном танкере вместо срочно отозванного на судостроительный завод для приемки нового плавучего рыбзавода знатока тунцового лова Мастакова.
— Старший инженер промыслового отдела управления Анатолий Глебович Наскоков, — без особого энтузиазма представил его тунцеловам на собрании капитан-директор флотилии Маков. — Когда-то неплохой тралмастер. К сожалению, с ярусом не знаком, однако уверен: быстро освоится.
Новый промысловый начальник энергично поднялся из-за стола. Среднего роста, плотный, с властным лицом и резкими жестами, он коротким кивком подтвердил, что знакомство состоялось, уверенно прошагал к укрепленному на переборке у дверей столовой фанерному щиту с таблицей ежедневных уловов каждого из десяти ботов за последнюю неделю.
В сверкающем золотом пуговиц и нарукавных нашивок черном парадном костюме, при белом воротничке, черном галстуке и зеркально сияющих черных ботинках он казался среди промысловиков в легкой тропической одежде грозной меч-рыбой, назначенной вожаком косяка желтоперых тунцов. И с первых же слов принялся доказывать, что сходство не только внешнее.
— Это что же мы здесь видим? — указательный палец с изуродованным когда-то тралом ногтем запрыгал по жирно обведенным красным фломастером цифрам. В голосе зазвучало возмущение. — Три верхних передовика — «Единица», «Девятка» с «Четверкой» — всю неделю стабильно берут почти по полторы дневных нормы. А тройка нижних? Позор! «Шестерка» с «Тройкой» едва до половины дотягивают. А «Семерка»? Один день всего треть, а три — вообще по нулям! — Осуждающий взгляд побежал по изумленным лицам тунцеловов. — Да, да! Верно. Я за тунцом не ходил, но знаю, что длина яруса у всех одинаковая, шестьдесят километров. Крючков тоже по тысяче. Так почему разница в уловах? Да только потому, что мало с вас требовали!
Ладонь решительно рубанула воздух. Затвердевший голос строго предупредил: так дальше дело не пойдет. И последовал приказ: бригадиры-передовики переходят на «утопленников» и в темпе выводят их на свой уровень.
— Надеюсь, все ясно? — закончил он на торжественной ноте.
По столовой прокатился протестующий гул. Кто-то, сидевший за дальним столом, выкрикнул:
— Чего ясно-то? Ну, поменяем бригадиров, и что?
Праздничное выражение стало сползать с лица помподобыча из управления.
— Я, кажется, очень точно выражаюсь, — в голосе промелькнуло раздражение. — Передовые экипажи быстро притрут к себе нерадивых бригадиров. Бригадиры верхней тройки приструнят экипажи-утопленники. Уловы быстро выравняются, а потом и возрастут. Так в чем вопрос?
— В том, что непонятно, как бригадир будет к экипажу притираться? Это он должен так ловцов выдрессировать, чтоб каждый на все его движения мгновенно реагировал, — ответил бригадир «Четверки».
— Разрешите? — поднял руку Студент и начал просвещать промыслового начальника. — Прошу прощения, но, понимаете, трал не ярус. Сетью вы сразу зачерпнете тонн пять-десять и «выльете» в трюм, а тут с каждой рыбиной за ручку надо поздороваться. На боте бригадир что дирижер в оркестре: не так взмахнул рукой — и все трубы, скрипки, кларнеты с литаврами кто в лес, кто по дрова поехали, и вместо симфонии ударит по ушам какофония. Вот и тут также...
— Какие оркестры? Вы что мелете? — вскинулся на него помподобыч. — Вам здесь не клуб какой-нибудь — промысел!
— Правильно говорит! — поддержал Студента бригадир Трофимыч.
И все наперебой загалдели, что цифры в таблице ничего не говорят. Уловы от многих причин зависят. Пускай на каждом крючке по рыбине повиснет, а пройдутся по ярусу косатки или акулы — и пошел бот ко дну. Кальмары опять же наживку с крючков обжирают. Штормяга, бывает, ярус растреплет. А к нулям «Семерки» бригадир вообще никакого отношения не имеет. Три дня этот бот «пассажиром» на плавбазе ехал. Пока у него двигатель ремонтировали.
Главный промысловик такого дружного отпора явно не ожидал. Прикусил досадливо нижнюю губу. Молча вслушивался в выкрики. По не успевшему загореть лицу пробежала тень сомнения. Казалось, до него наконец дошло, что допустил ляп и сейчас отработает задним ходом. Все вздохнули с облегчением. Хмурое лицо капитан-директора начало проясняться. Уж очень ему не хотелось прилюдно обрывать своего нового помощника. И вот, к счастью, все разрешилось само собой.
Не тут-то было!
Бригадир-ас непотопляемой «Единицы» Выпрыгов распылил проснувшуюся надежду в брызги. Вскочил с проворностью, всегда удивлявшей при его тяжеловесной фигуре: приземистый, широкоплечий, с квадратной, увенчанной жесткой щеткой темно-русых волос головой, и отчеканил:
— Перехожу на вечного утопленника «Семерку». Мигом всплывет и будет непотопляем.
Помподобыч от неожиданности вздрогнул. Подвох? В чем? Нет. Не может быть. Не поверить Выпрыгову он не мог. Болезнь его знал ещё с тралфлота.
— Ну, наконец-то! — вздохнул с облегчением и одарил спасителя благодарным кивком. — Наконец-то хоть один мужик настоящий нашелся! А то морочат голову Шаляпины всякие!
Он обвел столовую победным взглядом. Непререкаемым тоном объявил, что сегодня боты идут в старом составе, бригадиры готовятся к переходу, а завтра обмен. И никаких отговорок!..
— Нет, не представляю. Как он мог, Выпрыгов? — нарушил молчание за столом Студент. — Ведь не хуже других знал, что не прав этот пришелец из конторы. Да, нижняя тройка, конечно, не асы. Но от замены-то, по-моему, один вред. Пока экипажи с новыми бригадирами сработаются, вся флотилия может на дно ухнуть. Или я не прав?
— Эх, Студент! — не упустил случая куснуть очкарика задира Типикин. — Что с университету тебя вышибли законно — всем давно ясно. А вот как ты до третьего курса дотянул? А? Или лапшу на уши вешаешь?
— Выпрыгов без славы, что бот без ярусоподъемника, — поднял печальное лицо от тарелки бригадир. — Вот и лезет всюду. Чтобы газеты и радио его прославляли. По телеку рожу показывали.
— Да он ради этого детисек родных на називку пуссит, — поддакнул Мотыль.
Все оживились. С жаром стали перемывать славолюбцу косточки. Ловит, спору нет, классно. На рыбу нюх, что у кошки. С любой снастью управляется играючи. Самую разношерстную команду моментом вышколит. Но только если есть шанс прогреметь. Заболел этим еще до тунцов. Когда на сейнере ловил кошельковым неводом. Раз повезло две нормы взять, на весь флот прогремел — и пошло. Только звон о нем утихнет, сразу на прорыв куда-нибудь бросить требует. И тут уже второй бот меняет.
— А с брошенными им судами что стало? — подался к бригадиру Студент.
— Сто, сто.., — вмешался Мотыль. — На дно смайнались. Команды, приусенные им к деньгам и посестям, от других бригадиров таких ше успехов срасу требовали. А на всех Выпрыговых не набересься. Ну и свары начались. Экипаши в консе консов расвалились.
— Эх, замазать ба! — безнадежно махнул рукой битюг Тишин.
— Все равно не пойму, — тянул свое Студент. — С нами-то что теперь будет? А, Трофимыч?
— Команда же дана, — пожал плечами бригадир, — ну и притирайте к себе кого назначат.
Типикин безнадежно махнул рукой:
— Неужели не дошло? А еще очки носит! Да мы теперь все до балды Трофимычу. Он ведь сам знаменитым станет. И его подвиг газеты пропечатают.
— Прекратите! — вскипел Студент. — Как можно о Трофимыче! Это вам не Выпры... Ой, кто это? — недоговорив, он вскочил и бросился к борту.
— Где? Где? — окончательно сбросили с себя оцепенение ботчики, завертели головами.
— Да вон же! Вон! Темное пятнышко в нашу сторону движется.
Старшина поднялся, сунул руку в окно рубки, вытащил бинокль.
— Акула! Чтоб ей морским ежом подавиться! И большая белая вроде.
— Ну вот. Добасарились! Этот гигант поскерит! Дай Бог, чтоб на уху осталось! — в сердцах сплюнул за борт Мотыль.
— Эх, замазать ба! — битюг Тишин шумно всосал в рот плотно намотанную на вилку макаронину.
— Да вы чего? — деланно возмутился Типикин. — Это же редкая повезуха!
— Заткни сифон! — огрызнулся старшина. — Нашел время для трепа!
— Какой треп? — состроил удивленную рожу Типикин. — Пускай быстрей шкерит. Вернемся на базу в прогаре, бот булькнет на дно таблицы...
— И этот компас без стрелки оставит нам бригадира вытягивать нас? — усмехнулся старшина. — Жди частушку от осьминога!
— Да консяйте вы! — вмешался Мотыль. — Не видите, она к дельфикам засем-то подвернула.
— Как зачем? — пожал плечами Типикин. — К Дельфушке, подженихаться. Как раз под нее занырнула.
— Будет она с дельфинами связываться, — засомневался Студент. — У них тоже зубы.
— Ага! Только показывают их, когда улыбаются. Вон, и сами занырнули! Рванули подальше от акулины!
— Протри гласа! — одернул его Мотыль.
Все замерли в изумлении. Акула почти сразу появилась на поверхности. На этот раз, однако, не по своей воле. Дельфины под водой дружно сдвинулись плечом к плечу и вытолкнули ее на поверхность. А отчаянная Дельфушка принялась обстреливать вражину мячом.
Ботчики повыскакивали из-за стола, столпились у борта. Стали вырывать друг у друга бинокль. Обезумевшая хищница, утопая в брызгах, бешено пробивалась через живой плот в воду. Подпрыгивала и бомбой падала на спины дельфинам. Сворачивалась кольцом. Быстро разгибалась, лупя по бревнам головой и хвостом. «Смехачи» стояли насмерть. Будто доказывали трепачу Типикину, что они тоже киты и с зубами. Да еще какими!
Тело акулы быстро покрывалось ранами. Кожа окрасилась в красный цвет. Рывки стали постепенно ослабевать. И наконец она затихла. Победители подержали ее еще некоторое время на воз — духе и бросили на волю волн. А сами, как по команде, занырнули.
— Вот так артисты! — удивленно покачал головой старшина. — Глазам не верю!
— А мы-то! Слюни распуссили, — с досадой произнес Мотыль. — Стыд! — Он захлопал в ладоши. — Ну где, где вы, насы герои?
Вода невдалеке от бота заволновалась, забурлила. Победители подплыли к борту, высунулись по пояс из воды, горделиво вскинули головы, взмахнули грудными плавниками, приглашая друзей-ботчиков поплясать.
— Эх, замазать ба! — мечтательно вздохнул битюг Тишин. — Во рту пересохло, аж слышно, как язык скрипит!
— Тьфу ты! — хлопнул себя ладонью по лбу Мотыль. — Они зе мусыку всегдаснюю требуют! Этот помподобысь насисто мосги запудрил. Даю, даю, родные!
Через минуту включенный на полную громкость магнитофон одаривал победителей весенними цветами: «Ландыши, ландыши, светлого мая привет. Ландыши, ландыши, белый букет!..»
Представление началось. Заискрились золотистой водяной пылью фонтаны брызг. Заиграли, запереливались солнечные лучи на гладкой, словно лакированной коже артистов.
Благодарные друзья-дельфики старались вовсю. Кувыркались. Скакали друг через друга. Хвастались искусством ныряльщиков: подпрыгивали выше мачты и, крутанув сальто, летели в воду кто солдатиком, кто вниз головой. А пара «мастеров спорта», раздвинув грудные плавники, и — ласточкой.
К спортсменам присоединились плясуны. Дружно, как по команде, они выпрыгнули из воды свечкой. Каким-то образом ухитряясь стоять на хвостах, стали покачиваться в такт музыке, прихлопывать себя плавниками по бокам.
Особенно старалась Дельфушка. Не все у нее получалось, как у старших. Не на каждый трюк хватало смелости. Зато с мячом выделывала номера, словно обучалась в океанариуме. Как теннисной ракеткой подбрасывала его головой и ловила хвостом. Кидала друзьям-ботчикам. Уморительно пыталась утопить, вдавливая грудью и подбородком в воду.
Мрачные лица рыбаков стали светлеть. На обветренных губах заиграли улыбки. Типикин не выдержал, запустил пятерню в рыжие космы, подергал себя за волосы, как бы для завода, и, чуть не свернув стол, пустился вприсядку. Студент поднял руки над головой, зааплодировал. Мотыль поднес ко рту сложенные рупором ладони:
— Мо-лод-сы!
— Ур-ра героям! — хором поддержали его остальные.
— Эх, замазать ба! — тянул свое битюг Тишин.
Старшина вдруг со злостью ударил кулаком по столу.
— Чокнулись, что ли? Вот завтра поглядим, как без Трофимыча запляшете!
— Это как без Трофимыча? — вознегодовал бригадир. — Гоните, да? Во, видали! Меня с «Девятки» буксиром не вытянешь! Разве на берег спишут.
— А начальник наш новый? — засомневался Студент. — Он же...
Типикин принялся ввинчивать в висок большой палец правой руки.
— Замри, умник! Мы что, по-твоему, циркачей хужее? Во, видал! Сдвинемся, как они, плечом к плечу вокруг Трофимыча. Пусть заберет, попробует! — Он быстро перегнулся через борт к пытавшейся удержать мячик на носу Дельфушке: — Верно я говорю? — И обернулся к старшине: — Ну, видал? И она согласная.
Дельфушка никак не ожидала такого к себе внимания. Совсем по-человечески вытаращила шоколадные глазки. В приоткрывшемся рту сверкнули белые зубки. Мячик с головы скатился в воду.
Типикин стал торопливо сбрасывать одежду. Кивал головой на «сцену», где океанские танцоры со спортсменами продолжали выступать:
— Счас, счас, крошка! Мы с тобой тоже такого трепака отхватим, все попадают!
Неожиданно дорогу к борту ему решительно заступил Студент. Глаза его гневно сверкнули.
— Вы с ума сошли! К даме? В таком виде? — он поводил указательным пальцем перед носом потерявшего дар речи задиры. — Не поз-во-лю! — А сам подтянулся, пригладил волнистые светло-русые волосы, одернул робу, зачем-то протер очки и прыгнул за борт. Подплыв к даме стоя, он галантно склонил голову: «Разрешите? Благодарю». Левой рукой нежно обнял гладкую блестящую спину, в ладонь правой бережно уложил изящную ручку-плавник и, плавно покачивая плечами, завальсировал.
Мотыль скорчился в приступе хохота. Типикин очнулся, с криком «Ну, антиллигент! Засуну электрического ската под одеяло!» дернулся было за похитителем, но, взглянув на моториста, схватился за живот.
Губы бригадира тронула улыбка.
— Да. В самом деле! И чего раскисли? Тут такие акробаты попались! Не иначе как с цирка сбежали, — ловкие пальцы запрыгали по груди, расстегивая рубашку. — Вот с ними и надо сейчас подурачиться. Энергии чтобы для завтра поднакопить!
Он быстро подплыл к ближайшему из дельфинов, затеявших возню с брошенным Дельфушкой мячом, ловко оседлал и понесся вокруг «сцены». За ним, продолжая хохотать, бросился к другому дельфину Типикин. Однако так же красиво, как у бригадира, не получилось. Сгоряча вместо спинного плавника он схватился за грудной, и обрадованный друг-дельфик поволок его по воде, как конь выпавшего из седла всадника, не успевшего выдернуть ногу из стремени. Еще один дельфин сам подплыл к борту, предупредительно выгнул из воды спину: «Ну кто там следующий?» Тут и битюг Тишин не устоял. Неторопливо на него спустился. Потрепал по загривку: «Эх, друг! Замазать ба нам с тобой!» И стал поудобней на нем устраиваться.
Шумное братанье земных и океанских друзей разгорелось ярким фейерверком. Потешные выходки гимнастов, танцоров, игра солнечных лучей на их словно лакированной коже, зеркальный блеск водной поверхности приглушили все обиды, тревоги, сомнения. Оставшиеся нести вахту старшина с Мотылем в момент превратились в футбольных болельщиков. Отбивали ладони аплодисментами. Восторженным топотом грозили проломить палубу. Надрывали глотки криками: «Ур-ра! Так держать! Мо-лод-цы!».
Омрачить бурный выплеск веселья не решилась даже грозная туча. Отвернула обратно на север, унося в себе громы и молнии.

Тунцеловная база «Утренний луч» дрейфовала невдалеке от экватора. Близилась полночь. Крупные звезды перемигивались с огоньками тунцеловных ботов, со всех сторон сбегавшихся к «маме». Суденышки возвращались с промысла. Рыбаки торопились сдать улов и как следует отоспаться на базе после суток, проведенных в океане. А на «Утреннем луче» их готовились подменить команды второй смены.
Старшина «Четверки» Павел Вакорин приостановился возле каюты, где перед выходом на лов отдыхал его экипаж. Привычно счесал со лба золотистые пружинки кудрей и решительно распахнул дверь. В огромной консервной банке, стоявшей посреди стола, высилась пирамида окурков. Хлестко шлепали карты. Матросы резались в дурака.
Заметив старшину, все обернулись.
— Бружес, — обратился Павел Вакорин к артельщику, — харчи получай на шестерых. Начпрод флотилии в курсе.
Чернявый, как жук, Жора Бружес радостно выдохнув «Оки — доки!», припечатал тузом короля, только что выброшенного матросом-ловцом Чашкиным. Помощник Вакорина Спарышев весело хлопнул себя по коленям. С верхней койки, словно с коня, соскочил Баклажария.
— Кароший ты человек, старшина, — проклекотал он. — Арол! Всю жизнь только с табой в мора ходить будэм!
Вакорин сухо кивнул. Кончики его широких, обветренных губ чуть дрогнули. «Орел! — горько усмехнулся он про себя. — Не орел ваш старшина, а предатель!..»
...Вакорин сразу почувствовал неладное, едва переступил порог просторной капитан-директорской каюты. Слишком необычно вел себя Николай Тимофеевич Маков: выкатился из-за письменного стола и, вытянув вперед короткие, густо заросшие черной шерстью руки, устремился навстречу.
— А, Вакорин, заходи. Креветок желаешь? Свеженькие! — он бережно подхватил старшину под локоть, усадил на диван, а сам вытащил из холодильника блюдо маленьких усатых рачков, положил на журнальный столик. — Ты рубай, рубай, не стесняйся, — ласково улыбаясь, ободрил он старшину, опускаясь с ним рядом.
«Да, опять придется вкалывать впятером», — с досадой подумал старшина и раскрыл было рот, чтобы доложить причину своего посещения, но Маков опередил:
— Знаю, все знаю! — он выбрал рачка покрупней, вылущил розовое нежное мясо, и в темных глазах промелькнуло сочувствие. — Матроса Борейко ужалила физалия. Да... ядовитая, тварь. Но ничего, не волнуйтесь. Я справлялся в санчасти. Через пару деньков его выпишут...
Вакорин нетерпеливо заерзал, а Маков тем временем сочувственно продолжал:
— М-да... Случай тяжелый. Я все понимаю. Без матроса вам на боте полный зарез. Ярус — не шутка, длинней полсотни километров. Прогони-ка его руками вперед да назад, и с уловом... Нет, нет, нет! Это даже твоим орлам каторга. И ты твердо решил без замены Борейко отсюда ни шагу. Хоть сам капитан-директор к тебе ловцом иди. Угадал? Ну, вот видишь, как здорово! Мне бы в науке работать. Кстати, слышал, скоро промысловый флот на научные методы переходит. Представляешь? Начальник промысла сидит на плавбазе, у пульта...
Красноватые рачки аппетитно похрустывали в энергичных пальцах капитан-директора. На столике, возле блюда, росла горка скорлупок, а Маков все говорил и говорил о грандиозных перспективах развития рыболовного флота.
Вакорин почувствовал раздражение. «И чего мозги полощет? — думал он, счесывая со лба непослушные кудри. — Дело ясное: рыба прет валом, на плавбазе даже радистов и медиков на подвахты гоняют, лишнего моряка днем с огнем не найдешь. Так рубанул бы нет сразу, и дело с концом... Только так от меня не открутишься... Рукавиц пару пачек да десяток мотков новой снасти все равно из тебя выколочу».
А Маков внезапно приблизился к старшине и, зачем-то понизив голос, спросил:
— Ну, а ты-то как к нашей науке относишься? — и, не давая старшине опомниться, сам за него и ответил: — Знаю, знаю, что положительно. Только так я и думал. Разве передовик, ударник не обрадовался бы возможности внести личный вклад в рыболовецкую науку? Молодец, молодец! Мы твой экипаж в этом квартале на доску почета...
— Николай Тимофеевич! — не выдержал старшина. — Что-то в толк не возьму... Можно все-таки ближе к делу?
— Говоришь, ближе к делу? — Маков сгреб скорлупу на газету и в упор поглядел на Вакорина. Скулы его затвердели, и зачем-то он перешел на «вы». — Что ж, пожалуй, вы правы, товарищ Вакорин. Так будет лучше. Я должен вам сообщить, что сегодня на лов с вами пойдет аспирантка Рыбного института Синицына. Есть вопросы?
— Какая Синицына? — растерялся Вакорин и стал охлопывать карманы кремовой робы в поисках сигарет.
— Как, не знаете Викту Три Ямочки? Странно. Мне казалось, что я не раз видел вас рядом в кают-компании за столом. Ну, впрочем, возможно мне показалось. Не важно. Тогда познакомитесь. Ей требуется для опытов тунцовая кровь... А кроме того, она испытывает новый прибор. Институт его изготовил специально для нас. Думаю, прибор вам понравится... Я до сих пор ей добро идти на боте не давал, — вам известно, на ботах нет лишних спасательных средств. А сегодня Синицыной повезло. Вот мы ей и поможем. Вы сами мне только что поклялись, что любите нашу науку. — И, перейдя вновь на «ты», Маков дружески улыбнулся: — Вот и действуй, научник! Забирай с собой девушку, и вносите свой вклад! — Быстро сняв телефонную трубку, он набрал номер: — Попросите ко мне Синицыну. Да, конечно, сейчас.
Павел Вакорин вытащил сигарету, обломил золотистый фильтр. Требовалась затяжка покрепче. Он больше не думал о том, как они справятся co снастью. Забыл, что привело его в каюту. В голове закопошились тревожные мысли. Из памяти выплыл случай, когда в его бытность штурманом СРТ они потеряли сеть сразу же после того, как на судне пошла врачиха. И рассказ Чашкина, бывшего китобоя, о том, как, взяли на борт журналистку, и их китобоец врезался в айсберг. И недавний поход лаборантки Кротовой на «Тройке», когда бот возвратился с пустым трюмом... Он-то, конечно, не суеверен, понимает, что это просто совпадение, но что скажут люди, как к такому повороту отнесется команда?
— Николай Тимофеевич! — вышагнул он из-за столика. — Бот ведь не яхта. Он не рассчитан на пассажиров. На пассажирок тем более. У нас даже нет гальюна. Я категорически...
В дверь постучали, и в каюту впорхнула Синицына. Оранжевая блузка с вышитым спереди голубым якорьком туго облегала грудь молодой женщины. Из тщательно отутюженных кремовых шортов торчали крепкие загорелые ноги в белых кедах.
— Николай Тимофеевич, звали? — спросила она Макова, мельком глянув на старшину.
— Как же, как же, Виктория Петровна! — Маков поднялся ей навстречу. — Вот, прошу, угощайтесь. Креветочки. — Хлебосольным жестом он пригласил аспирантку к столу. — Ну, как дела? Не раздумали прогуляться на боте? А вот это товарищ Вакорин, наш передовой старшина. Ах, знакомы! А он почему-то не признается. Нехорошо, дорогой, нехорошо! Вот вы с ним, Виктория Петровна, сегодня и отправляйтесь.
— Ну-у! Неужели! — Синицына быстро повернулась к Вакорину. Золотистый конский хвостик, перетянутый у затылка розовой ленточкой, хлестнул по плечам. На щеках появились две ямочки, сразу придавшие лицу какую-то особую миловидность. Именно за эти ямочки на щеках и еще одну на подбородке ее и прозвали Три Ямочки.
— И когда отплываем, капитан? — радостно улыбаясь, спросила она.
Вакорин как будто не слышал вопроса. «Нет, — думал он, — ни за что. Никаких пассажирок. Пусть в матросы разжалуют. Пусть списывают с флотилии и отправляют в порт.
— Капита-ан! — повторила Три Ямочки, легонько теребя старшину за рукав. — Или вы не довольны? А может быть, испугались, что от меня разбежится вся рыба? Ну, это вы зря-а...
— Дух зашелся от радости, — подмигнул ей Маков. — Отдышится, ничего!
Вакорин забыл счесывать непослушные пружинки со лба и стал похож на эрдельтерьера. Серые глаза недобро поблескивали из-под золотых кудрей. Натолкнувшись на насмешливый взгляд аспирантки, он потупился. Глаза ее, цвета морской волны, откровенно смеялись. «Чтоб тебя акулы сожрали», — выругался он про себя и, чувствуя, будто проваливается в пучину, хриплым голосам произнес:
— Собирайтесь...
... И теперь, глядя на радостные лица членов своего экипажа, Павел Вакорин сгорал от стыда. «Предатель. Предатель, — стучало в висках. — Тебе поручили важное дело. На тебя люди надеялись, что в любом случае ты добудешь матроса, а ты...»
Ловцы же, и в самом деле уверенные, что старшина оправдал их надежду, наперебой заотгадывали, что за «кадр» им подсунуло начальство.
— Не иначе как старика Марковича, — доказывал Жора Бружес.
— Да ни в коем paзe, — возражал бригадир Спарышев. — Марковича всегда забирают на разделку тунцов. Скорей всего Эдика Балаболку. Так ведь, Васильич? — Он поглядел на старшину, ожидая от него подтверждения.
— С нами пойдет аспирантка Синицына, — отрезал Павел Вакорин, стараясь придать голосу радостный оттенок.
Все сразу умолкли. Стало слышно, как где-то в глубине консервного завода попыхивает движок. За бортом плещется вода. В какой-то дальней каюте пиликают на аккордеоне: «Пусть ты будешь бабушка, все равно ты ладушка, Лада-а...»
— А что, разве плохая девушка? — стараясь изобразить удивление, пожал плечами Вакорин. — Ученая. Ямочки на щеках. Новый прибор будет испытывать.
Ему никто не ответил. Лица рыбаков медленно наливались кровью.
«Сейчас грянет буря, — догадался Вакорин. — Нужно что-то предпринимать». И голосом, не терпящим возражений, приказал:
— Бружес! Все ясно? Продукты получай на шестерых! — и, круто развернувшись, вышел из каюты...

Солнце, раскаляясь, поднималось к зениту. Выстреливая в прозрачное небо сизые кольца дыма, «Четверка» резво бежала по океану. С роликов ярусоподъемника на деревянный лоток, установленный на баке, стекала темная струйка хребтины. Рыбаки выбирали ярус.
— Улов! — закричал бригадир Спарышев, наблюдавший за снастью.
Двигатель смолк. Баклажария схватился за вытянувшийся в струну поводец. Огромный тунец отчаянно сопротивлялся. Виктория, пристроившаяся возле трюма на ящике, напоминавшем футляр от баяна, где хранился ее прибор, поднялась и с интересом наблюдала за схваткой. Матрос подтягивал добычу к борту. То делал гигантские скачки, то, приседая, упирался ногами в палубу. Мышцы его напряглись, спина, казалось, сплетена из стальных тросов, а сам он напоминал джигита, укрощающего дикого жеребца.
Бружес с Чашкиным поспешили на помощь.
— Оп-па! — хором выдохнули матросы.
Толстый, как боров, тунец, переливаясь на солнце всеми цветами радуги, тяжело, как заводная лягушка, проскакал по палубе и стих, словно в нем и в самом деле кончился завод.
Виктория склонилась над рыбиной. В руке аспирантки блеснул остро отточенный скальпель. Наполнив тунцовой кровью и заткнув комочком ваты пробирку, она установила ее в сумку «Аэрофлот».
Синицына торжествовала. Еще не прошло и часа, как начали выборку, а в трюме, на снегу, уже стыли полдюжины крупных тунцов, длинноносый марлин и гигантская рыба-меч. Если так пойдет дальше, «Четверка» выловит больше всех. Другие боты за это же время поймали всего одну-две рыбины, а кой у кого совсем было пусто. Виктория слышала об этом на радиосовете.
«Вот посмеюсь над этими суеверными бабками!» — думала Виктория, искоса поглядывая на ботчиков, и перед ее глазами, как наяву, предстала картина отхода «Четверки» от плавбазы.
Виктория спустилась на бот по штормтрапу, когда там заканчивались приготовления. Баклажария смывал из шланга с палубы рыбью чешую. Жора Бружес перекладывал из круглой корзинки в бочку со снегом продукты. Находившийся еще на плавбазе бригадир Спарышев сбрасывал на заваленную мотками снасти корму бота картонные короба с мороженой сардиной для наживки. Падая, картон лопался, и серебристые рыбки брызгами разлетались по темным моткам. А по обе стороны бригадира, во всю длину борта плавбазы, свешивались из-за планшира марлевые колпаки, чалмы и картузики мукомолов, раздельщиков тунцов, рабочих консервного завода. Поглазеть на боты всегда собиралось много народу...
Виктория улыбалась, вспоминая, как при появлении ее на боте Чашкин прибивал к рубке засушенную челюсть акулы — древнее средство от женского сглаза, «Неужели они в самом деле думают, будто я могу принести неудачу?» — удивилась она, еще не веря своим глазам. Хотела посмеяться над Чашкиным, но осеклась, услышав клекот Баклажарии: «Жэнщина должна в своей саклэ сидэть, джигита ожидать...» А когда бригадир Спарышев привязал за кормой швабру, — тоже испытанное средство от сглаза, — она призадумалась...
Теперь опасения были позади. Сердца рыбаков, по мере того как трюм наполнялся, оттаивали. Жора Бружес стал рассказывать аспирантке о ярусе. Матрос-ловец Чашкин, перевязав крест-накрест натекший с роликов ярусоподъемника моток снасти, кивнул на сумку Виктории:
— Анал,изы? Верно угадал?
— Ы-ых, — мотнула головой Виктория, и золотистый конский хвостик стегнул ее по плечам. — Правда. Я буду определять группы крови тунцов. У них, так же как у людей, существуют четыре группы.
— Прохвессор! — насмешливо поглядел на ловца бригадир Спарышев.
— Будто что смыслит в ученых вопросах, — подмигнул жгучими очами Виктории Жора Бружес, кивая на Чашкина. — Лично я понял так. Предположим, вам, Чашкин, акула отхватит конечность. Вся кровь из вас вытечет. И чтобы ваша мамочка не надевала траура, а кореша не слаживались на венок, доктор наберет крови вашей группы в шприц и так нежненько шпокнет вас, извините, в пониже спины.
— Нет, и вы тоже не угадали, — рассмеялась Виктория, и на щеках у нее появились соблазнительные ямочки, — это... Как бы вам объяснить... Вот, наукой установлено, что различные группы крови встречаются у народов, которые ассимилируются, или, проще говоря, смешиваются между собой. Скажем, в нашей многонациональной стране. Или в Америке. Или в Европе. А у народов, живущих замкнуто, к примеру, у африканских бушменов, группа крови одна. Вот и мой шеф считает, что такая картина существует и у тунцов. И если мы это докажем, то тогда будет ясно, пришлый это косяк или местный...
— Вай, вай, вай, — перебил Баклажария, энергично сматывая в бухточку поводец. — Как интерэсно! Только ты лучше вот что скажи мнэ, ученая жэнщина. Ты ведь видела, как я кручки наживлял. Палтары тыщи кручков — палтары тыщи рыбок. А как много тунцов на них клюнет? Пятьдесят? Шестьдесят? Малчу, малчу, — спохватился он, перехватив недоброжелательный взгляд Жоры Бружеса. — Нэ будэм загадывать. Совсем мало-мало поймаем... Но ты все же скажи, пачэму, если ты жэнщина ученая, не подсказала мне, на какие кручки рыба клюнет? Я бы только их и наживлял.
Полукружья Викторьиных бровей взлетели на лоб. В глазах цвета морской волны вспыхнули веселые искорки.
— Понимаете, я не гадалка. И никто вам такого не скажет. Но если наша гипотеза подтвердится, мы сможем дать точные указания рыбакам, где ловить рыбу. И естественно, добыча на каждый крючок будет выше. Разве это не одно и то же?
— Улов! — закричал Спарышев, останавливая ярусоподъемник.
Солнце сияло, как стодесятивольтовая лампочка, включенная в сеть с напряжением в двести двадцать вольт. Казалось, вот-вот перегорит. Пора было заниматься обедом. Штатного повара на боте не полагалось. Заботы о кормежке возлагались на Чашкина.
— Слышите, Петровна, а вы калтычки пробовали? — спросил моторист, насыпая картофель в эмалированное ведро. — Ну, подбородки тунцовые?
— Нет, не пробовала, правда, слышала — объедение.
Баклажария цыкнул:
— Цха! А чего ты кушала? Куратина кушала? Тэлятина кушала? А сочный маладой барашек тоже кушала? Так вот, дарагая. Калтычок — это тебе и куратина, и тэлятина, и сочный маладой барашек. — Он сладко зажмурился и звучно причмокнул.
— Хотите, сварганю? — с готовностью предложил Чашкин и, откинув крышку трюма, нырнул в квадратный люк, вскоре появившись вновь с кастрюлей, наполненной калтычками.
Виктория повертела в руке изогнутую косточку, густо обросшую нежно-розовым мясом. Калтычок ей напомнил телячью котлету, только был покрупней. Растроганная вниманием, она бросила тунцовый подбородок обратно и сказала:
— Знаете что? Я сама обед вам состряпаю. И не бойтесь, умею не хуже других. Вот честное слово.
— Ну, если так... — пожал плечами Чашкин, смущаясь и радуясь одновременно. — Я тогда буду работать. А то и так у нас одного не хватает.
— Вот и договорились. — Виктория взяла кастрюлю и юркнула в маленький камбуз.
Выборка снасти шла полным ходом. Бригадир Спарышев, одной рукой держась за рукоятку ярусоподъемника, другой похлопывал выходящую из воды хребтину, определяя улов. Матросы, выплясывая на палубе огневой танец, выхватывали из воды поводцы и, сворачивая их на бегу в бухточки, укладывали на мотки стекавшей с роликов ярусоподъемника хребтины, а Чашкин перевязывал готовые бухты крест-накрест обрезками хребтины и, размахнувшись, как кегельные шары пускал их по шкафуту на корму.
Виктория же старалась поразить рыбаков кулинарным искусством. Шкворчали на сковородке обвалянные в муке калтычки, клокотал в эмалированной кастрюле украинский борщ, принесший ей славу еще в студенческом сводном отряде на целине. Аккуратно нарезая ломтики балыка из меч-рыбы, Виктория любовалась их янтарной прозрачностью.
Внезапно до ее слуха долетела отчаянная ругань. Поставив тарелку с ломтиками балыка, Виктория вышла на палубу.
Вокруг Жоры Бружеса толпились матросы. Его тонкие усики дергались. Из выразительного рта вырывались проклятья. Он отчаянно жестикулировал, и в руках его поблескивали, как показалось Виктории, обрезки жести. Однако, подойдя ближе, она поняла, что ошиблась. Это была не жесть, а тунцовые щечки. Из губы торчал острый крючок. Какой-то зверь, очень умный и осторожный, аккуратно выгрыз рыбину с поводца.
— Ух ты, как здорово! — не сдержала восторга Виктория. — Чистая работа!
Бружес осекся. Все разом обернулись к Синицыной. Недобрые взгляды готовы были пробуравить ее насквозь.
— Косатки нас шкерят. Понимаете? — В голосе Спарышева послышалась укоризна. — Чему же вы радуетесь?
— Да-а, накрылся улов, чтоб я не спал, с кем хочу, — подтвердил Жора Бружес печально.
Все умолкли. И только Виктория по-прежнему радостно улыбалась.
— Да вы зря беспокоитесь! — бодро воскликнула она. — Я же просто мечтала повстречать этих самых косаток. Я против них такое слово знаю, что их враз ветром сдует!
Но ее никто не хотел слушать.
— Давай ход, старшина, — нетерпеливо переступил с ноги на ногу Жора Бружес. — Один хрен — дрейф пропал, так хотя с ярусом поскорее управиться.
— А я прошу полчаса обождать, — подойдя к Павлу Вакорину, решительно потребовала Виктория. — Ну чего вы волнуетесь? Я для того и тащила этот прибор, чтобы оказать вам помощь. В институте о вашем бедствии давно известно. И вот — генератор защиты. Надо же мне его испытать!
Павел Вакорин счесал со лба пятерней золотистые пружинки кудрей.
— Извините, Петровна, только все это чепуха. Этот ящик спасет нас от косаток? — Он горестно улыбнулся. — Не пойдет. Нет средства от них. Слишком хитрые, черти. Видите, вон? Прут зверюги вдоль яруса и состригают улов своими бритвами-челюстями. Знаете, игра есть такая, когда с веревочек ножницами срезают конфеты. Вот и они так же. Только глаза у них не завязаны.
Старшина поднялся в рубку, включил двигатель и стал у штурвала, Спарышев дернул рукоятку ярусоподъемника на себя. Матросы разошлись по местам. С каучуковых роликов потекла темная струйка хребтины.
— Я настаиваю! — требовала Виктория, стоя возле открытой двери ходовой рубки. — Я буду жаловаться. Ну вы-то должны наконец понимать...
Смахнув со лба непослушные кудри, Павел Вакорин развел руками.
Кусая губы, Синицына прошла на корму. Небо пылало. Ветер с недальнего африканского берега обжигал уши. Черные косачи шли совсем рядом. Виктория бросилась на влажные, остро пухнувшие смолой мотки снасти, и слезы брызнули из ее глаз.
«Что за люди, — с горечью думала она. — Для них же стараются, а они... Сами только и жалуются: ”Куда смотрит наука, почему нам ученые не помогают?“ А теперь из-за этих проклятых косаток разве кто-нибудь возьмет меня еще раз на бот! Все будут увиливать, как от чумы. И прощай, опыты...»
Эта мысль заставила Синицыну встрепенуться. Действительно, что будет, если они в самом деле вернутся без рыбы? Докажи потом, что это случайность. Нет, она ни в коем случае не может допустить, чтобы ее пребывание на боте подтвердило нелепое суеверие.
«Дурища! Раскисла в такой момент! — обругала она себя, спуская на палубу загорелые ноги. — Надо пробовать на ходу».
Оправив прическу и похлопав ладонями по лицу, она решительно встала и направилась на бак.
Там как будто все было без изменений. Выборка шла полным ходом. Но не хлопала крышка рыбного трюма, а вместо оживленной болтовни время от времени вспыхивал фейерверк замысловатой брани. Это Жора Бружес выбрасывал за борт огрызки тунцовых голов.
Виктория склонилась над ящиком. Осторожно вытащила прибор и установила на трюме. Стараясь не показать, что волнуется, стала подсоединять к нему длинный шнур, однако штырьки соединительной планки никак не хотели лезть в гнезда.
Матросы словно не замечали приготовлений. Один Жора Бружес не утерпел. Поглядел на прибор, ловко сплюнул за борт и с презрением в голосе произнес:
— Тоже мне генератор чудес, чтоб я не спал, с кем хочу! Магнитофон самый обыкновенный.
— Правильно, магнитофон, — покончив, наконец, со шнуром, подняла голову Виктория, — только лента на нем необыкновенная. В ней и есть весь секрет. Вы слыхали, конечно, — стараясь говорить как можно спокойнее, поглядела она на ботчиков, — что киты и дельфины переговариваются между собой. Так вот, на этой пленке и записаны их голоса. Сейчас я опущу в воду динамик, включу сигнал опасности, и посмотрим, что станется с вашими врагами!
— Околеют от хохота! — зло сверкнул глазами Жора Бружес.
— Хоть тэпэрь-то панымаешь, старшына, что ты натворил? — мрачно произнес Баклажария, с укоризной поглядев на Вакорина. — На плавбазу вэрнемся — на другой бот проситься пайду. Нэ хочу с табой плавать.
Виктория умолкла. Оглядываясь по сторонам, она прикидывала, откуда будет удобней спустить в воду динамик. Ей не терпелось утереть нос этим суеверным бабкам в облике рыбаков. «Вот сейчас увидите, что такое наука!» — повторяла она про себя, испытывая в то же время страх: а вдруг прибор не сработает?
С левого борта опускать динамик было нельзя: металлический корпус суденышка мог поглотить электромагнитные колебания. Возле правого работали с ярусом ботчики. Оставалась корма. Виктория подняла аппарат, прижала к груди, чуть присев, потянулась за лежавшим у трюма динамиком.
Тут Чашкин не выдержал. Бросив перевязывать снасть, он шагнул к аспирантке.
— Давайте, Петровна, уж я вам помогу.
Виктория, гордо мотнув головой — обойдемся! — подхватила динамик и, стараясь удержать равновесие, стала пробираться на корму.
Швабра по-прежнему металась за бортом, то вылетая из воды, то снова заныривая. Но сейчас Синицыной было не до смеха. Опустив генератор на палубу, она осторожно стала спускать за борт динамик. Взбив шапку пены на поверхности океана, он медленно погрузился в воду. Виктория бросила беспокойный взгляд в океан. Косатки не отставали. Черные треугольные косачи резали воду как масло.
С замирающим сердцем Виктория нажала на клавишу. «Только бы не опозориться!» — ептала она про себя.
Сначала ей показалось, будто ничего не изменилось. Спина сразу стала холодной, несмотря на тридцатипятиградусную жару. Но в следующий момент Виктория замерла, пораженная. Океан забурлил. Но что это? Совершив поворот, все вдруг киты скопом ринулись к боту. Вокруг суденышка заметался бешеный хоровод. Брызги веером ударили по аспирантке. Напрягая силы, она едва успела передернуть динамик на другой борт.
Все получилось наоборот. Вместо того чтобы бежать без оглядки, косатки, казалось, задумали растерзать тунцеловный бот. Неистово молотя хвостами по корпусу, они лязгали челюстями, выскакивали из воды, стремясь впрыгнуть на борт и добраться до рыбаков.
Бросив ярус, матросы отпрянули к кубрику. Жора Бружес какую-то долю секунды оказался на рубке. Жгучие очи его повылезали на лоб, мужественная челюсть отвисла, рука сжимала спасательный круг.
Натужно гудел ярусоподъемник. Путаясь между собой, цепляясь крючками за что попало, вылетали из воды поводцы.
Первым опомнился Спарышев. Кинувшись на корму, он зарычал на Викторию:
— А ну вырубай живо свою шарманку! Слышишь, что я говорю? — Он схватил за руку окаменевшую аспирантку и сильно встряхнул. — Где тут у тебя выключатель?
— Да, да, — спохватилась Виктория, нажимая на клавишу «Стоп».
И почти тотчас же стихла сумасшедшая пляска. Косатки, словно забыв свою недавнюю агрессивность, присмирели, мирно тыкаясь мордами, как будто что-то обсуждая между собой.
А на палубе разразилась гроза. Едва придя в себя, матросы загалдели наперебой:
— Я спрашиваю, что здесь: привоз или промысловое судно?
— Может, она верхом на китах пожелает кататься?
— Жэнщина должна в саклэ сидэть, а не по морам-океанам шататься!..
Чашкин, пританцовывая перед Викторией, энергично ввинчивал большой палец правой руки в висок. Рука Баклажарии нащупывала на поясе кинжал. Бригадир Спарышев покачивал головой, как китайский болванчик.
Но Виктория ничего не видела и не слышала. Она мучительно соображала, в чем дело. «Замысел безусловно правильный, — рассуждала она, — вишь, какую бучу подняли косатки. Так в чем же дело? В чем дело?»
Она поглядела на магнитофон и вдруг поняла: просто не той стороной поставлена пленка. И вместо сигнала опасности подводный динамик посылал призывы о помощи. Скорее, скорее другую бобину!
Пальцы плохо слушались, катушка с пленкой то и дело соскакивала с магнитофона, все возбужденней становились выкрики рыбаков, а сердце Виктории чувствовало: на этот раз будет полный порядок.
Тонкий палец на мгновение замер на клавише «воспроизведение». Где-то в глубине души шевельнулся червячок сомнения: а что, если снова осечка?
Пришлось напрячь волю. Щелчок. Она еле заставила себя поднять глаза и поглядеть за борт. Океан замер. И вдруг, словно наскипидаренные, хищники бросились в стороны от бота.
— Словно фрицы из-под Москвы! — услышала вдруг Виктория удивленный голос Чашкина.
— А ты как думал, — наука! Чтоб мне не спать, с кем хочу! — В голосе Жоры Бружеса теперь был восторг.
Синицына обернулась. За ее спиной столпился весь экипаж. Лица ботчиков выражали удивление. Виктория почувствовала, как радость охватывает ее.
— Да, занятная штучка, — счесал со лба золотистые пружинки кудрей Павел Вакорин. — Как бы нам разжиться такой?
— А зачем вам? — пожала плечами Виктория, и на щеках ее появились миловидные ямочки. — У вас же есть средство понадежней. — И она кивнула на болтавшуюся за кормой швабру.

Яркие звезды покачивались за кормой «Четверки». Вконец измученные ботчики вповалку храпели на палубе. Из-за неплотно задвинутой крышки набитого до отказа трюма торчали рыбьи хвосты.
В маленькой рубке тускло желтела картушка компаса. Рядом с Вакориным на перевернутом картофельном ящике дремала Виктория. Павел Вакорин завернул руку за спину и включил рацию. Томные звуки наполнили рубку. Молодая женщина приоткрыла глаза. Ноздри ее тонкого носа зашевелились.
— Чем-то пахнет, не чувствуете? — спросила она.
— Вроде что-то горит? — втягивая воздух, забеспокоился Павел Вакорин.
— Нет, по-моему просто жарят.
— Жарят?
— И даже на подсолнечном масле, — подтвердила Виктория.
Вакорин принюхался.
— Сейчас мы проверим. — Он выглянул из рубки.
В это время откатилась противоположная дверь и пролет заполнила долговязая фигура Баклажарии. Запах жаркого защекотал ноздри Виктории.
— Вот что, кацо, — матрос наклонился к женщине, — сэйчас ты уходишь, а калтычка не попробовала. Нэ хорошо. Так гостэй нэ провожают. Вот, дарагая, дэржи, наслаждайся! — и он протянул ей теплую миску, наполненную румяными, ароматными калтычками.

Игорь? Живой? Ну, хохма! С чемоданом в руке я выскочил ему навстречу из автобуса, остановившегося у рыбного порта.
Конечно, это был он, Игорь Вавилов, матрос-ловец с тунцеловного бота. Лет семь мы не виделись, а я сразу узнал его: такой же юный, спортивный, загорелый, во всем фирменном. И улыбочка — та же, чуть снисходительная, дескать, всплывем! Вот только снежно-белая прядь, рассекшая наискось пышный ворох мелких темно-русых кудряшек, встревожила. Неужели доигрался?
Он пришел к нам из мореходной школы совсем салажонком. Многие считали его «со свистом». В самом деле, каждый школьник знает, что акулы — самые коварные и кровожадные на свете хищники. Да что там школьники! На ярусы ботов ежедневно вместе с тунцами попадали десятки разных акул. Тела матросов-ловцов, словно замысловатой татуировкой, были разукрашены следами бритвенно-острых зубов и шершавой, как наждачная шкурка, кожи. А какие ужасные истории травили про акул в курилке!
Но Игорь, когда экипаж его бота отдыхал на плавбазе, слушал и улыбался насмешливо: всплывем! Акулы — милые и добродушные существа. Ну, вроде котят или хомячков каких-нибудь. И называл их всегда ласково: «сестрички наши меньшие» или «мои корешихи».
— Соскучились обо мне сестрички, — иногда говаривал он, сбрасывая отутюженную «сингапурскую» робу. — Пожалуй, пора и пообщаться.
Все, кто в этот момент находился рядом, пытались его удержать, стращали, уговаривали, а он только улыбался: всплывем! И, не спеша поднимаясь на площадку под крылом мостика, взбирался на планшир.
Весть о том, что Игорь снова циркачит, облетала судно с быстротой радиоволн. Матросы-раздельщики, в белых фартуках и поварских колпаках, кромсавшие на обитых жестью столах тунцовые тушки, бросали ножи, выстраивались вдоль борта. Из дверей консервного цеха вываливали работяги. Свободные от вахт и смен облепляли мачту, трубу, шлюпки. Сотни загоревшихся глаз устремлялись на Игоря.
А он, сложенный как олимпийский чемпион, шоколадный, с вечной своей улыбочкой на пухлых мальчишеских губах, стоял над океаном, примериваясь к прыжку. Внизу, возле борта, как форели в садке, кишели акулы. Красавицы голубые, уродины молоты, коварные лисицы, людоеды мако. Возбужденные запахом тунцовой крови, метались они в ожидании поживы. Выждав, пока этот крутящийся зубастый клубок собьется в кучу поплотней, Игорь выпрямлялся и с криком «Привет, корешихи!» бросался в самую гущу.
Вздох восторга и ужаса прокатывался над рядами зрителей. Затем наступала тишина. Палуба превращалась в музей восковых фигур.
Игорь летел ласточкой, разведя руки в стороны, выгнув тело полумесяцем. Входил в воду без единого всплеска. С мостика ему вслед неслась запоздалая ругань, угрозы списать с судна. В динамике гремела команда «Человек за бортом!». В океан шлепался спасательный круг.
Потрясающее было зрелище! Казалось, будто какая-то супер-ЭВМ времени переносила нас на Гавайи, в древний акулий цирк, где властители островов и толпы кровожадных зрителей, окружив арену — круглый коралловый бассейн, наполненный морской водой — наслаждались единоборством человека с акулой. Но если у гладиатора-островитянина был один шанс спастись: в момент, когда акула бросалась на него, изловчиться, поднырнуть под нее и кинжалом распороть ей брюхо — у Игоря такого шанса не было. Он был безоружен...
Затаив дыхание, мы наблюдали свершавшееся на наших глазах чудо. Свирепые хищники, тысячелетия наводившие на людей ужас, подобно жалким малькам, испуганно прыскали в разные стороны. Игорь для форса гнался за какой-нибудь «корешихой», потом разворачивался и размашистыми с прихлопом, саженками подплывал к сброшенному за борт шторм-трапу. За эти художества и прозвали его Акулий братишка.
Вольно или невольно подначила его на эти «подвиги» буфетчица Марьяша Ветерок. Что он в ней нашел — для всех было загадкой. Такая смешливая прогонистая щучка. Но стоило ей оказаться поблизости, между ними словно электрический заряд пробегал. И вот как-то ужинали мы на корме, под тентом, Игорь жаловался: «Никак в толк не возьму, как акулы добычу берут. Говорят, кверху брюхом переворачиваются, а я за весь рейс так и не усёк». — «А ты возьми, да у ей самой поинтересуйся, если такой любознательный, — посоветовала Марьяша, вышедшая из дверей камбуза с ведром. — Бутибродик ей подай на тарелочке».
Как он глянул на нее! А потом молча опустил миску с борщом на кнехт, наколол на вилку шмат жареной колбасы, и — раз за борт. Никто ничего понять не успел, только Марьяша громко всхлипнула: «Дурак! Я пошутила!», а Игорь уже подплыл к людоеду-мако. Он тыкал колбасу в ее круглую морду, и акула, не шевелясь, все безропотно сносила, словно ее разбил паралич от такой неслыханной наглости.
Научник Борис Семенович, наморщив сократовский лоб и уставив глубокомысленный взгляд в океанскую глубину, так прокомментировал этот случай: «М-м, скорее всего мы тут столкнулись вот с чем. Подобно тому, как в Индии есть заклинатели змей, так и на островах Тихого океана имеются заклинатели акул. Они усмиряют их, я читал, поцелуем. Чмокнет акулу такой факир в носик, и она становится недвижима. Возможно, и этой показалось, что Вавилов ее облобызал. Еще читал: взгляда некоторых человеческих глаз боятся. А вообще надо держаться от них как можно подальше».
Но Игорь не внял. И с того раза стоило Марьяше появиться на палубе, у него тотчас возникало желание пообщаться с «сестричками». И таскали его на ковер, и грозили списать с плавбазы — он только плечами пожимал: «Вполне симпатичные чудачки!».
...И вот, значит, допрыгался! С трудом отлепив взгляд от седой его пряди, я невольно ощупал его пытливым взглядом. Игорь понял. Знакомая улыбочка тронула губы. Хлопнув в ладоши и звонко шлепая себя по груди, бедрам, коленям, он лихо отбацал замысловатое коленце из цыганочки.
— Ну, убедился, — все мослы на местах!
Я почувствовал радость. Все же здорово, что есть у меня такой отчаянный приятель. Все годы я помнил его. Рассказывал всем знакомым. Мне, конечно, не верили, смеялись: не может, мол быть. Вьюшки чугунные! Жаль, что никого из них нет поблизости. Вот он, Акулий братишка. Живой и невредимый!
— Ты Шурика Опочкина помнишь? — вдруг помрачнел Игорь, когда мы наконец разжали объятия.
Еще бы не помнить! Первый плясун был на плавбазе. Все мечтал на клотике чечетку отбацать. От него и Игорь, и я, всё судно заболело этим зажигательным плясом.
— Так вот... Нет больше Шурика...
— К-как нет?
— А-а, — поморщился болезненно Игорь, — глупей не придумаешь.
Запинаясь, горько вздыхая, он рассказал о гибели Шурика.
После окончания промысла, прежде чем сняться в порт, матросы красили борт. Шурик, свесив ноги, сидел на беседке. Вдруг словно волчий капкан лязгнул. Шурик побелел, а на свежевыкрашенный борт словно ведро вишневого сока выплеснули.
— Представляешь, метра два от воды беседка висела! И на такую высоту эта стерва из воды подскочила!.. И обе его ноги... Начисто...
Игорь осторожно, словно к кровоточащей ране, прикоснулся к седой прядке волос и, помолчав, продолжал:
— Когда же мы его в санчасть оттащили, я, как представил, какие «козы» с этими акулами откалывал, так от страха чуть тут же коньки не отбросил. Залетел в умывальник, голову под кран... А очухавшись, глянул на себя в зеркало и никак не пойму, белилами, что ли, по волосам мазанул?.. Тер, тер — не отходит...
Автобус развернулся на кольце и подошел к остановке. Толпа ринулась на штурм. Игорь протянул мне руку.
— Ну, бывай! Ты куда идешь?
— Юго-восточная Атлантика. На «Павловске». А ты все там же?
Он помотал головой. Улыбнулся. Но не той запомнившейся улыбочкой, дескать, всплывем, а какой-то совсем незнакомой, как мне показалось, растерянной.
— Не-е. После того я с морями начисто завязал. Давно уже в порту вкалываю. Завпарикмахерской... А тебе, кстати, прическа эта — что тунцу борода. После рейса заглядывай. Мы тебе сессун по последней моде оформим.
Он втиснулся в автобус. Дверь закрылась. Я взял чемодан и зашагал к проходной.