Тунцеловы И другим открыт океан Из воспоминаний о «китобойке» В те дни далекие Кораблекрушение Шутка Арктическая новелла

Из каких только океанов не нахлебался я соленой воды! Какие не перепахал моря! Тралил в тропиках скумбрию, сардинеллу, луфаря и хека, а у берегов Патагонии — нежную, как лосось, нототению. Утюжил Северный морской путь на могучем богатыре-ледоколе. Шестидесятикилометровой удочкой-ярусом ловил тунцов и акул. Бил китов у кромки льдов. Золотишко, стекавшееся с колымских приисков в Магадан, доставлял на владивостокские причалы. Это про меня пели: «Бананы ел, пил кофе на Мартинике, курил в Стамбуле злые табаки, в Каире я жевал, братишки, финики...» и т. д. и т. п.
Но глубже всего врезались в память плавания на ладье. Вот это была посудина! Одно название чего стоило — «Вещий Олег»! И все остальное у нее, даже на самый придирчивый морской глаз было в ажуре: широкий золотистый корпус, голова хищной птицы с крючковатым клювом на высоком форштевне, небесно-голубой прямой парус с багряным солнцем в центре. А когда она плавно скользила на четырех маленьких колесиках с шинами по сияющей глади паркета, мы с Ромочкой — два крохотных карапуза, на одном бескозырка с надписью «капитан» на ленточке, другой в синей матроске — чувствовали себя заправскими морскими волками.
Просторная Ромочкина квартира была нашим океаном. И все там было, как в заправдашнем океане, о котором чего только мы не наслушались от старого моряка, Ромочкиного дяди Миши: шторма, рифы, пираты, заливы, моря, оживленные порты, необитаемые острова. И занимались мы самыми взрослыми делами. Высаживались, как Кук на Сандвичевы острова, — в жаркую кухню. Отважно сражались с корсарами. Освобождали наших мам из индейского плена. Столовая была нашей Эльдорадо, откуда мы выкачивали лакомые богатства: шоколадные устрицы, конфеты «Лобстер» или хрустящие полоски торта «пралинэ». Штурмом брали кабинет Ромочкиного папы.
Шумная это была битва! Неприступную крепость — огромный письменный стол, ...вооруженную острыми трезубцами нептунов-подсвечников, бронзовыми чернильницами в виде рогатых морских мин и двумя маленькими старинными пушечками, бдительно охраняли форты — тяжелые кожаные кресла и диван, книжные шкафы с резными изображениями парусников. А на полочках несли патрульную службу модели фрегатов, корветов, галионов и галер. С фотографий нам грозили главными калибрами корабельных башенных орудий броненосцы, мониторы и канонерские лодки, построенные ромочкиным папой. Но нас ничем было не испугать. И когда, вооруженные до зубов луками, арбалетом, пугачами, ружьями и ятаганами, мы захватывали эту крепость-кабинет, сердца наши колотились так же воинственно, как у воинов вещего Олега, подплывавших к вратам Царьграда.
Я обожал ходить к Ромочке в гости. Это для меня всегда был самый радостный праздник. Я постоянно жил его ожиданием. Еще на подходе к дому на Крюковом канале меня охватывал трепет. Все в этом доме казалось мне необыкновенным: атланты у входа в маленький дворик, мраморные колесницы на стенах и мраморные дамы, приветствовавшие вcex входящих в парадную. Цветные витражи на окнах лестницы и приветливость хозяев дома. Женя — Ромочкина мама, гимназическая подруга моей мамы, Чижик стриженый, встречала нас с распростертыми объятиями. Сам Ромочка показывал образцы учтивости. Галантно шаркал ножкой, всегда удивительно вовремя успевал подхватить оброненную, бывало, мамой перчатку или платочек, и фраза «Сударыня, не откажите в любезности» совершенно естественно звучала в его устах.
А какие у него были игрушки! Я замирал, входя в его комнату-детскую. За одну кирасирскую каску с золотым орлом и пышным султаном из конского волоса я отдал бы полжизни. А самолет-бомбовоз! А сверкающий черным лаком и никелем «Линкольн» с мчащейся гончей на капоте и пронзительной, отличающей эти, самые престижные в мире автомашины от всех других сиреной «А-ыы-аа». И, конечно, ладья — мои сны, моя мечта, мой первый шаг на пути к морю.
Счастье мое, однако, оказалось ослепительным, но кратким, как огонь фальшфейера. Вскоре ладья потерпела кораблекрушение.
В тот «гостевой» день с самого утра мной овладело какое-то неясное беспокойство. Я нигде не находил себе места. Ни книга «Моя первая священная история», в красивом переплете, с цветными картинками, подаренная накануне бабушкой; ни новая игрушка «бильбоке» — шарик на веревочке, который нужно было подбрасывать и ловить привязанной к веревочке большой деревянной рюмкой; ни волшебный фонарь с набором стеклышек про Синдбада-морехода не занимали меня. Я до одурения надевал и снимал свою матроску, примерял новенькие ботиночки с серебряными пряжками в виде якорьков, таскался за мамой по пятам, изводил ее нытьем: «Ну когда же? Ну скоро? Ну, Ромочка уже поднял парус. Ну ждет же!..» По дороге на Крюков канал я все время поторапливал маму. Забегал вперед. Обогнав ее, первым вскарабкался на лестничную площадку. Не дожидаясь, пока мама поднимет меня, встал на цыпочки, сам потянулся ручонкой к медной груше дверного колокольчика и растерянно оглянулся. На дверях были налеплены какие-то жирные красные блямбы. Кончики соединяющего их шпагата торчали из них завитушками. Я впервые видел сургучные печати, но каким-то детским первобытным нюхом учуял беду.
— Мам, что это?
Подойдя, мама вскрикнула, зажала щеки ладонями, бросилась звонить в квартиру напротив. Но почему-то жившая там толстуха, которая всегда с нами приветливо здоровалась, чуть приоткрыв дверь, сразу испуганно ее с треском захлопнула, словно мы с мамой были разбойники. Как-то странно вели себя и другие соседи. Старушка, что секунду назад, кряхтя и охая, с трудом тащилась за нами по лестнице, вдруг заторопилась. Отворачиваясь, запрыгала через две ступеньки наверх. А вихрастый мальчишка с верхнего этажа как-то не по-детски подозрительно оглядел нас, цыкнул сквозь зубы слюной, повторил чьи-то взрослые слова: «Забар,абали этих буржуёв ночью. А щенка ихнего тоже». И, лихо вбросив зад на перила, с разбойничьим свистом соскользнул вниз.
Я ничего не мог понять, что происходило. Настраивался на рев. Тот же инстинкт подсказывал: светлый праздник — детство закончилось. Ладья на полном ходу врезалась в айсберг.
И разлетелась в щепки.
Я делал отчаянные попытки спастись. Выл белугой. Топал ножками. Упирался, вцеплялся в ажурную решетку перил. Я звал маму. Но моя ангельски добрая мама, которую каждая моя слезинка приводила в трепет, куда-то исчезла. Чужая безжалостная тетка, торопливо оглядываясь, зажимала мне рот, шипела, с силой отрывала от перил, шлепала по мягкому месту, тащила по лестнице, волокла через улицу в садик, и там, возле обелиска в память погибших моряков, упала на скамейку, захлебнулась рыданиями.
— Господи, да что это творится? Как можно ребенка!.. — причитала мама, устремляя полные слез глаза на сверкающие золотом купола Никольского морского собора. — Как можно!
Теперь это снова была моя мама. Заботливая и жалостливая. Мне тоже стало жалко ее. Я бросился к ней.
— Мальчоночка мой! — громко всхлипывала мама и, прижимая меня к себе с такой силой, будто чувствовала, что нас с ней разлучат. — Гуленька мой ненаглядный! Ты все время просил купить тебе сестричку. А братика не хочешь? Давай, возьмем к себе Ромочку.
Я сразу забыл все свои горести. Завизжал от восторга. Ведь если Ромочка станет моим братиком, то его игрушки сразу тоже будут моими! И кирасирская каска, и «Линкольн», и, главное, чудесная наша ладья!
— Мамочка, миленькая! Идем скорее за Ромочкой! — я обнимал и горячо целовал маму. — Быстрее!
На следующий же день мы принялись за поиски. Это оказалось делом долгим и муторным. Спец — и неспецдетдомов, школ-колоний, исправдомов и просто колоний для малолеток оказалось великое множество. Запомнились белый особняк барона Фридерикса со львами у входа в Сиверской, казенно-кирпичное здание где-то в Озерках или Парголове, тошнотворный гнилокапустный запах в сводчатом коридоре Новодевичьего монастыря.
Там, в этом бывшем монастыре, а в начале тридцатых — детской колонии, мы и нашли наконец Ромочку. Однако поздно.
— Больно хлипкий оголечик твой был, — объяснял в каком-то подвале усач в кожаной куртке и портупее, выдавая маме Ромочкин трупик. — Здеся таким не лафа. Вот тута расписуйтесь.
Мертвый Ромочка был завернут в серые лохмотья. Из прорехи выглядывала трогательно маленькая ступня. Пальчики, не то от холода, не то от боли, были судорожно поджаты. В полумраке подвала ступня казалась мне черной.
Хоронили мы Ромочку в самом конце кладбища. За высоким забором заунывно гудел паровоз. Было сыро, не то от моросящего дождика, не то от слез. Плакала мама. Плакали Таня с Павой, пришедшие с нами. А я не хотел верить, что Ромочки больше нет. Я смотрел на него, в моей матроске, и казалось мне, что это какая-то новая игра. А, когда она кончится, мы снова отправимся с ним в дальнее плавание...
С тех пор прошла целая вечность. Не осталось больше людей, знавших и помнящих Ромочку. Вместо ярких цветных витражей на лестнице его дома пыльные стекла. Разбежались из парадной гречанки. Нет двери с медной, в виде изогнувшегося дельфина ручкой, щелью «Для писем и газет» и блестящей табличкой «Петр Афанасьевич Волкович, инженер-кораблестроитель». Исчезла и Ромочкина могилка. Как-то несколько лет назад, зайдя на кладбище и побродив среди развороченных склепов и изуродованных могил, я нашел на ее месте лишь сваленные в кучу обломки раковин, среди них — несколько детских. И все. Из того коротенького счастливого ребячьего мира с Ромочкой и его чудесными игрушками уцелел один только я. Но почему-то до сих пор мне с удивительной ясностью видится иногда несущийся по волнам океана — под голубым с багряным солнцем посредине парусом — мой незабвенный Ромочка. Он машет мне рукой. Подает какие-то знаки. И где-то в самой глубине души таится неугасимая надежда, что когда-нибудь он все-таки причалит к гранитной набережной родного дома...

«Красин»?.. И это «Красин»? — недоумевал я, читая и перечитывая название швартовавшегося к набережной Невы ледокола. Да какой же это «Красин»?..
Над гранитной стенкой гигантской скалой нависало совершенно незнакомое судно. Современные обводы. Многоэтажная, чуть не во всю палубу надстройка. Из ходового мостика в пасмурное небо мачта трехногая тянется. И всего одна труба! Одна! А какой же «Красин» с одной трубой?! Слыхал я, конечно, что ледокол не раз перестраивали, усовершенствовали, переоборудовали. Но никак «Красина» в этом небоскребе признать не мог. Все нутро восстало.
— Что, дедуль, шип этот здорово понравился? — обратился ко мне один из двух парней, сошедших с соседнего теплохода. Невысокий, стриженный под бокс, одетый в черную кожанку.
Второй, длинноволосый, в джинсовой паре ему возразил:
— Да он же друга старого встретил! Не видишь, что ли? Как на родного уставился.
Я подтвердил:
— Угадали. С ледокола этого жизнь моя морская началась. Только вот, не узнаю его что-то.
— Ну и законно, — пожал плечами тот, что в кожанке. — Он ведь тоже состарился.
— Вот уж нет! — запротестовал я. — Он-то как раз омолодился. И здорово.
Я рассматривал ледокол, а виделся другой совсем. «Красин» моей молодости. На котором тысячи миль ледовых раздолбаны были. И который меня, пацана еще, к Арктике приворожил, когда я, задолго еще до войны на картине, висевшей в столовой у полярного капитана Поморцева, с ним познакомился...
Ах, эта была картина! Гигантский пузатый утюг с гладкой, без всяких надстроек, палубой, низким деревянным мостиком и длиннющей иглой-мачтой с «вороньим гнездом» вверху, извергая из двух высоченных труб клубы густого черного дыма, сквозь нагромождения тяжелых льдов пробивается. Как воспламеняла она мое мальчишеское воображение! Как в таинственный край полярных сияний звала!
Воспоминания обрушились водопадом. Радостные, смешные, и от ужаса содрогнуться заставившие, воскресив в памяти последний большой сбор у Поморцевых. Я сопротивлялся. Пытался отогнать наваждение. Но куда там! Мощный водоворот закрутил меня, и сквозь толщу десятилетий потянул в темную пучину прошлого. Прямиком в большой серый дом на Фонтанке. В квартиру полярного капитана Поморцева. К гостеприимно распахнутым дверям в столовую. Я узнал ее сразу. Высокий лепной потолок. Люстра старинная в виде венка, из цветков-электросветильников сплетенного, с многолинейной керосиновой лампой в центре. В простенке между окнами календарь, большой, с цветной картинкой — октябрьские торжества в Ленинграде: многолюдье на площади, лучи прожекторов в вечернем юбилейном небе, скрестившиеся римской цифрой XX.
И гостей всех, за праздничным столом сидевших, узнал тоже. Сверстников своих, с родителями пришедших: Фокмачту долговязого, увальня Моржа, белобрысого с вздернутым носиком Курнофелю. Но в первую очередь, конечно, зеленоглазую капитанскую дочку Ревмиру, названную так в честь грядущей мировой революции. Даром, что ли, нас с ней «тили-тили-теста, жених и невеста» дразнили!
И вся жизнь моя, как кинопленка при обратной перемотке, к началу отматывается. Я нынешний, старик-мореман, со всеми своими сединами, морщинами, радикулитами, катарактами, за порогом остаюсь. А я тогдашний, — глазастый бойкий второклассник, с мамой и папой за праздничным столом со всеми сижу. Челюстями энергично работаю. Арктическим богатырем в черной полированной раме, что прямо против меня на стене висит, любуюсь. В «вороньем гнезде» себя представляю, высматривающим разводья среди льдов. Сбивчивые мамины ответы на свои приставанья — почему не все боевые друзья сегодня пришли, выслушиваю: будто куда-то их за тридевять земель на восток угнали, ой, то есть к другому месту службы, на новые какие-то корабли перевели... И с Миркой зазывно перемигиваюсь, на дверь в соседнюю комнату головой киваю.
А вокруг шум, смех. Большой сбор созван на этот раз по случаю награждения полярного капитана орденом. Обмыть высокую награду собрались боевые друзья по гражданской войне. Бывшие бойцы взвода конной разведки летучего матросского отряда «Амба белобандитам», а теперь — военморы, полярники, совторгфлотовцы.
Сияют золотом объякорённые пуговицы и нарукавные шевроны их парадных костюмов. Дышат «Красной Москвой» упругие шелка наших мам. Кучерявятся только входящей в моду шестимесячной электрозавивкой их головы. Со звоном сдвигаются над столом рюмки, стопки, бокалы.
— За Кузьмича нашего!
— Чтоб ему через все тяжелые льды без потерь пробиться!
— Чтоб из всех опасностей на чистую воду благополучно выбраться!..
Василий Кузьмич Поморцев русоволос, густобров. Парадный китель с новеньким орденом Ленина и Боевым Красным Знаменем рядом в алых шелковых розетках над левым карманом ладно облегает его плотную фигуру. Поглаживая пышные буденновские усы, он благодарит за поздравления. Сам каждому желает счастливо все айсберги, стамухи и ропаки преодолеть.
А за столом хозяйка дома, проворная, улыбчивая Дарья Фоминична капитанит. Добрые глаза зорко следят, чтобы тарелки не пустовали. Голос звучит мягко, ласково, тоже как бы улыбчиво.
— Закусывать только, дорогие мои, не забывайте! Вот омулек полярный, в собственном жиру плавает. Язык проглотишь! И нельму, нельму обязательно пробуйте. Во рту тает! Павлуша! Ты чего приуныл? Держи-ка вот эту с палтуском кулебячку, пожалуйста. Сразу развеселит. А ты, Гришенька Сечкарев, смотрю, все графинчики коллекционируешь! А закусывать кто за тебя будет? Hy-кa, тарелочку свою подай. Вот эта оленинка копченая с капусткой кислой как раз то, что тебе требуется...
Гости охают, сладко причмокивают. Шумно нахваливают привезенные капитаном дары севера. И снова звучат тосты. Чтобы благополучно сквозь льды пробиться. Чтоб на чистую, спокойную воду без потерь выбраться!..
А мы, пятерка мальчишей-кибальчишей, в их числе и отважная Мирка, в мечтах тоже полярный капитан, насытившись диковинными яствами, спор всегдашний затеваем. Куда это «Красин» на всех парах устремился? Собрата своего старшего «Соловья Будимировича» из ледового плена выручать или на помощь дирижаблю «Италия», в Северный Ледовитый океан упавшему, когда с Северного полюса возвращался?
— Эх вы! — с укоризной смотрит на нас Мирка, наматывая на палец кончик золотистой косички. — Много понимаете! Конечно же, к пассажирскому кораблю «Монте Сервантесу» торопится. Он же в полярных водах с айсбергом огромным столкнулся. А на нем людей почти целых три тыщи! Потонуть же могут!
Все мы бредим геройскими подвигами красных командиров, летчиков, моряков. Полярниками стать мечтаем. И насчет ледоколов — доки. Руками махаем. Орем.
— Василий Кузьмич! — кричу я в запальчивости капитану. — А до Северного полюса ледокол этот доплыть может?
Над столом прокатывается веселый смешок. Мамины глаза округляются, влажнеют.
— Ну, сынуля! Ну, выдумщик!
Папа одобрительно треплет мне затылок.
Капитан неторопливо дожевывает кулебяку, вытирает рот салфеткой, пряча улыбку, разводит руками.
— Увы! Ледокола такого в настоящее время не существует. И вряд ли построят. Потому что до полюса никакой ледокол не дойдет. Слишком мощный ледяной барьер к полюсу путь преграждает... Хотя... — он вдруг запинается, улыбка сползает с лица, голос твердеет. — Хотя вполне возможно... То есть, я хочу сказать, обязательно построят! Сверхледокол. Ведь мы с вами все твердо знаем слова вождя, что «нет таких крепостей, которых большевики не могли бы взять!» Так что и эта «крепость», несомненно, взята будет! И ты, когда вырастешь, капитаном такого сверхледокола станешь! Я нисколько не сомневаюсь!
Дружными аплодисментами гости подтверждают свое единодушное согласие с капитаном. А меня прогноз героя-полярника возносит на седьмое небо, то есть в «воронье гнездо». И, высмотрев оттуда приближающийся Северный полюс, я кричу «ура!». Друзья подхватывают.
Галдеж наш, в конце концов, хозяину надоедает. Брови-метелки сходятся на переносице. Пышные буденновские усы встают на дыбы.
— Ну что, салажня, набакланились? — раскатывается над столом густой бас. — Тогда из-за стола полный вперед!
Повторять команду не требуется. Мы стремительно вскакиваем, бросаемся к дверям в соседнюю комнату. Добрейшая Дарья Фоминична вслед пальцем грозит:
— Без глупостей только!
А мы уже в капитанском кабинете-спальне. Эта комната нас весь торжественный обед как магнитный полюс картушку судового компаса притягивала. Здесь у нас своя Арктика. Свой флот. Свои ледовые плавания.
Сборы в полярный рейс начинаем тотчас же. Долговязый Фокмачта кресло на письменный стол взгромождает — и ледокол готов. Капитанская дочка Мирка в отцовский рабочий китель, как в шинель, влезает. Ремнем черным подпоясывается. Бинокль на шею вешает. И заправским капитаном на кресло — капитанский мостик взбирается.
— Ту-ту-ту-ууу, — гудит отчаянно. — Курс на Северный полюс! Полный вперед!
Мы же, остальные, правую тумбу письменного стола штурмуем, густо романтикой начиненную. Реликвиями гражданской войны, сувенирами из далеких плаваний. И вот уже Фокмачта, повязав на шею морской воротник гюйс и прицепив к поясу трофейный штык-нож, в помощники капитану Мирке на мостик лезет. Курнофеля на белобрысую голову бескозырку с надписью «Громобой» пристроил и, утопая в лохматых волчьих унтах, за ним вслед карабкается. А мы с Моржом в жесткую черную кобуру разом вцепляемся. Каждый первым завладеть наганом-самовзводом норовит. Это же так здорово из заправдашного револьвера в голову полярной совы прицелиться — щелк! Перевести ствол на рога северного оленя, над дверями прибитые. И прямо в лоб — щелк! А потом и голову белого медведя, на полу распластавшегося, на мушку взять. Щелк! Щелк! Щелк!.. И продовольствием наш экипаж на весь арктический рейс обеспечен!
К тому же это не просто настоящий револьвер, но и награда. На рифленой рукоятке пластинка металлическая поблескивает: «Поморцеву В.К. от РВС Южфронта». Это нашей схватке особый накал придает. Морж тужится, грозится:
— Ну, Карцуля! Отдавай! Ну, слышишь! Карцев! Батух навешаю!
— Дурак! Да я лучше зуб потеряю, чем кобуру отдам.
— Во, видал! — рычу. — Фигушки тебе!
Мы возим кобуру по ящику, тащим каждый к себе, пока ящик вдруг не вылетает из тумбы. А из кучи высыпавшегося на пол содержимого: металлической фляги-манерки с навинчивающимся на горлышко стаканчиком, боцманской дудки на блестящей цепочке, причудливых раковин, пожелтевшего моржового клыка, зажигалки из винтовочного патрона и множества других замечательных вещей — глаз мой выхватывает фотографию.
Я вглядываюсь в нее и обалдеваю. Отец Мирки — белогвардеец?! Удалой вояка смотрит на меня со снимка. Лихо усы закручены. Пышный чуб из-под заломленной на затылок фуражки буйствует. Рука эфес шашки сжимает. Он и сейчас такой же бравый, сидящий в соседней комнате дважды орденоносец дядя Вася Поморцев. Но форма! Я же знаю, что он до гражданской войны во флоте служил. Так почему не форменка на нем с гюйсом? Не бескозырка? А сухопутное обмундирование. С погонами!!! И шпоры. И кресты с медалями на колесом выпяченной груди? Ведь во всех книжках, журналах, кинофильмах такую форму враги наши носили заклятые. Деникинцы. Колчаковцы. Врангелевцы... A-аа! Я тут же звонко рассмеялся. Какой же Василий Кузьмич беляк! Он же красным разведчиком в гражданскую войну был. Как знаменитый Олеко Дундич. Про которого я в «Костре» мировецкую вещь прочитал. И портрет там его видел. В такой же форме белогвардейской. Он в нее нарочно переодевался. Чтобы к белякам в тыл пробираться. И все их тайны военные выведывать. Вот и Василий Кузьмич так же, как тот Дундич буденновский!
Радость распирает мне грудь. Голова кругом. С дочкой какого героя я дружу. С какими замечательными людьми знаюсь! Вскинув руку с фотографией, я влетаю в столовую.
— Папа! Мама! Смотрите! Василий-то Кузьмич — Олеко Дундич!
Все головы разом поворачиваются ко мне. Мама моя сжимает запылавшие щеки ладонями, делает вид, будто ей неловко за мое поведение, а глаза радостно поблескивают.
— Ну, сынуля! Ну и фантазер! И что мне с тобой делать!
Гости же выходку мою аплодисментами принимают. Криками «ура!» в честь отважного разведчика Василия Кузьмича Поморцева-Дундича. Полярный летчик Перышкин за графинчиком с алеющей на дне рябинкой тянется. С бокалом в руке поднимается военмор Синица.
— Тыхо! Хочу сказать...
Поморцев протестующе взмахивает рукой.
— Минуточку! Ошибочка, понимаете, вышла. Снимок это не...
Тут, не дав ему закончить, встревает изрядно успевший охмелеть капитан портового буксира Сечкарев. Лицо его пылает. Глаза вразбег. У правого уголка губ прилипший к щеке лепесток кислой капусты болтается. Пошатнувшись, он поднимается со стула и, вскинув руку, прищурившись, указательным пальцем в снимок целится.
— А скажите, товарищ Поморцев, — изо всех сил стараясь придать голосу суровый тон, произносит он, — вы про беляка этого в анкете указать не забыли?
Дарья Фоминична бледнеет.
— Да ты что? Это же и не Вася вовсе. Брат его старший. Александр Кузьмич.
Сечкарев морщит широкий лоб, часто-часто моргает.
— Б-брат? Разве у Василь Кузьмича брат есть? Б-белогвардеец? — в голосе его звучит испуг.
Поморцев дергается, хочет что-то сказать, но, поперхнувшись, закашливается. Выпавшая из чьей-то руки вилка звонко ударяется о тарелку. Кто-то ошеломленно выдыхает «oго!» Кто-то тихонько присвистывает.
И наступает глубоководная тишина.
Я растерянно замираю. На всех лицах вижу такой страх, будто не фотографию в руке держу, а шипящую бомбу-лимонку. Квадратная челюсть военмора Синицы как-то странно отваливается набок. Гигант Рыбин ежится, втягивает голову в плечи, будто его ледяным ветром обдало. Графинчик с рябинкой в руке полярлета неподвижно зависает над рюмкой, и настойка, переливаясь через край, темным пятном расплывается по белоснежной скатерти.
Я силюсь понять, чего они? Что так напугало этих бесстрашных людей? Моржина с наганом доигрался? Похолодев, оглядываюсь. Нет. За спиной никого. Из-за неплотно прикрытой двери в кабинет возня слышится. Звонкий голос Мирки команды отдает. И вообще, чего я? Выстрела-то не было. Да и как он мог быть? Патронов в ящике я никогда не видел. Так чего же они?
Взрывает тишину Дарья Фоминична. Побледневшая, руки трясутся, шея пятнами красными зацвела, она вскакивает, на Сечкарева набрасывается:
— Типун тебе на язык! И как не совестно! Никаким беляком Александр Кузьмич никогда не был. И никак не мог быть, — уперев руки в бока, она подступает к нему вплотную. — Понимаешь, не мог! Он почти за полтора года до революции погиб. На германской войне. В прорыве брусиловском. Под Носовичами. Когда ни белых, ни красных в помине не было. А портрет этот еще раньше сделанный был. Когда на побывку он домой приезжал. Там и дата на обороте есть! — она подбегает ко мне, выхватывает фотографию и тычет в лицо Сечкарева. — Вот, десятое октября пятнадцатого года!
Он медленно опускается на стул. Переводит взгляд со снимка на Поморцева, вытирающего платком взмокший лоб. Снова смотрит на снимок. Лицо его начинает трезветь. Взгляд проясняется.
— Брат, значит? — он грозит мне кулаком. — Ну, купил, салажонок! Это надо же! А я-то! Я-то! Рог от якоря! Поверил, что Василь Кузьмич это! В костюме маскарадном своем. В котором в девятнадцатом, как Дундич этот самый, по тылам деникинским шкодил. Ну и пошутил. Пошутил, понимаете! А тут обозначка такая вышла, — он виновато разводит руками.
— Ничего шуточки! — негодует капитанша. — А как слухи пойдут: у Поморцева брат белогвардеец. Враг народа. Переврут все. Кто-нибудь и на Васю поклеп возведет: и никакой брат вовсе, а сам он!.. Не знаешь, чем все это пахнет? Кстати, и для друзей тоже! Примеров тебе мало?
Сидящий рядом с нами ледокольный заврадио Белухин горько вздыхает.
— Это уж точно, — он наклоняется к моему отцу и переходит на полушепот: — про Ямалова тоже, вон, слухи ходили, будто портрет у него белогвардейца какого-то, вроде, родственника имеется. Чуть ли не Колчака самого. Ну и что? Забрали как монархиста подпольного. А какой он подпольный? «Белогвардеец» тот у него в открытую в каюте над столом висел. Макаров Степан Осипович. Тот самый, что знаменитый «Ермак» — первый в мире арктический ледокол — построил. И еще в девятьсот четвертом году в Порт-Артуре погиб.
Вместо ответа отец опрокидывает рюмку. А окончательно отрезвевший Сечкарев продолжает оправдываться:
— Ну, простите меня! Ну, Дашенька! Ну, Кузьмич! Не нарочно же! Не знал ничего про брата! Ну, не буду никогда больше. Ну, честное пионерское!
Вздох облегчения проносится над застольем. Глядя на убитого горем Сечкарева, тетя Маруся Синица, не удержавшись, прыскает в ладони. Моя мама прикрывает рот платочком, и плечи ее начинают вздрагивать. Хватается за живот полярлет Перышкин. Багровея, морщится гигант Рыбин. И застолье разражается оглушительным хохотом. Он мгновенно заражает всех. Трясется студнем толстая мама Курнофелева. Давится, обхватив грудь руками, наш сосед Белухин.
Смех захватывает и меня. Нервозности общего хохота я не замечаю. Смеюсь победно и весело. Я торжествую. Это надо же! Суметь так развеселить взрослых. Ну сила! Теперь все пацаны от зависти лопнут! Мой восторженный взгляд устремляется к отцу. Я жду похвалы, одобрительной трепки загривка... Но что с ним? Меня начинает бить дрожь. Никогда я еще не видел своего папу таким. Лицо перекосил гнев. Глаза мечут молнии.
Расстегнув китель, он торопливо вытягивает из брюк узкий, больно жалящий ремень. А из негодующего рта хлещут слова-пощечины:
— Негодяй! Мерзавец! Как смел прикоснуться к чужому...
...Встреча с «Красиным» так ярко, выпукло высветила этот случай, что, даже более полувека спустя, тело мое сжалось в ожидании удара, а нижняя часть спины, мягким местом в те времена именуемая, жарким огнем запылала. И не расслышал я, что сказал мне парень в джинсовке — они оба тоже, видимо, заинтересовавшись ледоколом, все еще продолжали стоять рядом со мной.
— Что? Вы что-то спросили? — с трудом выплывая из глубины прошлого на набережную Невы, к пришвартовавшемуся «Красину», поинтересовался я.
— Говорю, дедуля, уж если ты так по нему соскучал, так шел бы к ним работать. Там, наверно, такие, как ты, требуются.
Я грустно улыбнулся.
— Бегу. Юнгой записываться.
— Каким юнгой? — он сделал большие глаза. — Экспонатом. Живым! Ледокол музеем, говорят, теперь будет.
Парень в кожанке зажмурился, замычал, головой замотал, изображая наслаждение.
— М-ммм! Кайф! Вас же всех дедулей, хлебом не корми, только бы потравить, какими вы все пионерами-отличниками были!
Я замер. На мгновенье перед глазами вновь возник большой сбор. Праздничный стол. Пьяно-самодовольная улыбочка Сечкарева, бешеные глаза отца. По ушам ударил оглушительный хохот...
И еще вспомнилось, как вскоре после того большого сбора, ставшего последним, мама, глотая слезы, объясняла мне причину внезапного исчезновения Поморцевых. Будто капитана перевели во Владивосток, и он вместе со всей семьей поплыл туда на новом, только что здесь у нас построенном огромном ледоколе. Я слушал ее, представлял Мирку в ходовой рубке не придуманного нами — настоящего арктического богатыря, возле крутящего штурвал рулевого матроса и сгорал от зависти. А потом долго-долго, с неугасаемым нетерпением ожидал от Мирки письма с описанием этого сказочного путешествия. Но так и не дождался...
— Нет, ребята. Не пойдет! — поглаживая «мягкое место», я решительно мотнул головой. — Обратно я — нет! Реверс, понимаете, сломался. И двигатель мой заднего хода не имеет...

Недавно мы с Валюшей побывали у Шатуновых. Бывший главмех, мой однокашник и неоднократный соплаватель Евгений Павлович и Екатерина Николаевна, ухитрившаяся сохранить девичью стройность, живость больших светло-карих глаз и упругую густоту посеребренных годами локонов, справляли «полвека вместе». Обычно на подобных церемониях право первого тоста имел кто-нибудь из «динозавров». Тех, кто когда-то среди арктических льдов в кают-компании ледокола «Заполярье» сдвигал стаканы с разведенным по широте спиртом за новобрачных. Теперь их осталось двое — я и тогдашний старпом ледокола, а ныне капитан дальнего плавания на пенсии Строгов. На этот раз была его очередь.
Однако «молодожен» нарушил традицию. Превратившийся в отличие от жены в рыхлого толстяка с солидным брюшком и блестящей багровой лысиной, окаймленной короткими седыми волосами, он опередил капитана. С пенящимся бокалом в руке и решительным видом поднялся сам.
— Прошу Сергея Георгиевича извинить, но причину считаю уважительной. — Он обвел взглядом многочисленное застолье: родных, близких, друзей-соплавателей. — Да, да! Хочу, наконец, открыть одну давнишнюю тайну. Все знают, что поженились мы с Катюшей на ледоколе. Но о том, какая страшная опасность нас сосватала, еще не слышал никто. Даже тогдашний сожитель мой по каюте, — он кивнул на меня, — ни его Валентина. А она в следующем рейсе вместо Кати на ледоколе пошла. Когда та с Арктикой завязала. И могу точно сказать: не сидели бы мы с вами за этим столом, если бы не Сергей Георгиевич. Это он от беды нас своей широкой грудью заслонил!
«Молодожен» отвесил спасителю низкий поклон. Опустошил бокал. И вдруг, что-то вспомнив, осекся, прикусил губу, бросил вопросительный взгляд на старого капитана. Тот понимающе усмехнулся, согласно тряхнул белой волнистой шевелюрой. И только тогда, отерев платком вспотевший лоб, хранитель тайны опустился на стул и увлек насторожившееся застолье, как пел Высоцкий, «...в те времена далекие, в те времена былинные»...
...Сменившись с вахты, машинист 1 класса Жека Шатунов по пути в душ заскочил за банными принадлежностями. В небольшой четырехместной каюте было шумно и тряско. Справа и слева с шуршанием и звяканьем дергались на рейках короткие шторки двухъярусных коек. За койками гулко хлопали дверцы кем-то незапертых одежных шкафчиков. Над небольшим столом, между иллюминаторами, гремел включенный на полную громкость динамик: «Говорит радиоузел ледокола ”Заполярье“. Сегодня двадцать третье июля тысяча девятьсот пятьдесят второго года. Карское море. Судовое время двенадцать пятнадцать. Под проводкой транспортные суда ”Мезень“, ”Сахалин“ и ”Финский залив“. Передаем радиобюллетень Главного управления Северного Морского пути для полярных станций и судов, работающих в Арктике. По родной стране...»
Четкий голос диктора, третьего штурмана, то и дело тонул в раскатах грома и скрежета. Арктический богатырь пробивал канал в многомильной перемычке тяжелого пака. Разогнавшись, врубался форштевнем в край ледового поля. Подталкиваемый тремя мощными гребными винтами, вползал на него, продавливал своей тяжестью и отрабатывал задним ходом для нового разгона.
Жека Шатунов приглушил динамик. Из висевшего над умывальником справа от входа шкафчика вытащил синюю пластмассовую мыльницу, жесткую, сплетенную из прядей манильского троса мочалку. Бросил взгляд в зеркало, вделанное в дверцу шкафчика. Худощавое, распаренное лицо выглядело усталым. Слипшиеся русые волосы влажно поблескивали. Не по годам морщинистый лоб, прямой нос, впалые щеки густо усыпали блестящие капельки пота.
Вахта выдалась жаркой. Машинный телеграф почти без отдыха вызвякивал команды с ходового мостика: «Полный!», «Средний!», «Малый!», «Стоп!», «Вперед!», «Назад!»... Жека Шатунов запарился перекидывать рычаг реверса, крутить рукоятку клапанов подачи пара в цилиндры трех паровых машин. И теперь, предвкушая, как прохладные струи душа смоют с разгоряченного тела пот и усталость, стряхнул с ноги тяжелую рабочую «бутсу», сунул пальцы под ремешок стоявшей под умывальником деревянной колодки-шлепанца. Размахнулся переобуть другую ногу и... опрокинулся на умывальник.
В каюту влетела Синоптесса. С треском захлопнула за собой дверь. Придавила спиной. Изо всех сил уперлась ногами в коричневый линолеум пола. Задыхаясь от волнения, выкрикнула:
— Ключ!.. Скорей!..
Молоденькая женщина словно вырвалась из жарких объятий белого медведя. Спутавшиеся светлые локоны вздыбились. Миловидное лицо с тонкими дугами бровей, небольшим, чуть вздернутым носиком и детским припухлым ртом изуродовала гримаса страха и отвращения. Правая рука торопливо ловила расползавшиеся половинки разодранной до пояса синей блузки с белым кружевным воротничком, стремясь сжать их в кулаке. Другая тянулась к съехавшему на щиколотку светлому шелковому чулку с выдранной из пояса широкой розовой резинкой.
Жека Шатунов встряхнулся, помотал головой. Сон? Бред? Блокадная галлюцинация? Наяву такого быть ну никак не могло!
На ледоколе Катя Зарницына заведовала «кухней погоды». По принятым радистами метеосводкам со всей Арктики рисовала синоптические карты. Составляла для капитана суточный прогноз. Результаты собственных наблюдений относила в радиорубку для передачи береговому метеоцентру. Со всеми была приветлива, доброжелательна. Скользкие намеки отражала лукавой улыбочкой: «A если жена узнает?» Но если какой наглец осмеливался распустить руки, мгновенно превращалась в неприступный ледяной ропак. И даже главный страж порядка на судне, старший помощник капитана Строгов, требовал на собраниях от судовых женщин брать с нее пример.
До сих пор Жека Шатунов видел Катю только издалека. В столовой команды, если там крутили картину. На общих собраниях. Когда выскакивал после вахты на палубу глотнуть кислородика, подивиться фантастике ледовых нагромождений. А Синоптесса, стоя на узком трапике у раскрытой ребристой метеобудки, торчавшей за ходовым мостиком, снимала показания с приборов. Или, вытянув над головой руку с анемометром, замеряла скорость ветра. В такие моменты взгляд его все чаще с красот суровой природы постреливал в ее сторону. В голове начинали вертеться строки: «Ветер дует, лед дрейфует. Катя в будочке колдует». И с каждым разом все усиливалось желание подбежать, когда она от будки спускается по трапику, и подать ей руку. Не хватало, однако, смелости.
И вдруг какой-то злобный вихрь занес ее прямо к нему в каюту! Но кто, кто? Какой негодяй посмел?..
— Подлец! Мерзавец! — словно прочитав его мысли, всхлипнула гостья и, отчаявшись справиться с блузкой, набросила на грудь нижний край прикрывавшей нишу с умывальником зеленой в крупных цветах занавески. — А еще сознательного из себя корчит!
— Что-о? Сознательного? Скважин?! — ошеломленно заморгал Жека Шатунов. — Выходит, это у нее, а не у него блокадная галлюцинация!
Артельщик Скважин, по прозвищу Жор, был переведен на ледокол с судна загранплавания, где прославился как неутомимый охотник за нарушителями строгого морского порядка. Легендами о его бесчисленных «подвигах» перешептывался весь транспортный и ледокольной флот. Рассказывали, будто в ливерпульском магазинчике он схватил за руку трюмного машиниста. Гнусный стиляга пытался за спиной увлеченной отовариванием нейлоновыми блузками группы отхватить суперпижонские апельсиновые полуботинки! Да на толстенной белой каучуковой подошве! С огромными золочеными пряжками! В Роттердаме он разоблачил пожилого кочегара. Этот мастер огня, в любой шторм умевший держать пар на марке, заскочил в уличный гальюн в одиночку. Спрашивается, с какой целью он ускользнул от бдительных глаз товарищей по увольнению на целых четыре с половиной минуты? И к гадалке не ходи — чтоб тайком и по-быстрому обменять припрятанные рубли на ихнюю грязную валюту! Штурманский ученик попался к нему на крючок, как-то ухитрившись протащить через таможню грампластинку презренного белоэмигранта Петра Лещенко.
Второму механику по его требованию «мешок завязали», как космополиту безродному. Угораздило этого «отщепенца» в разгар борьбы с гнусным явлением обзавестись космополитом-псом. То ли кокер-спаниелем каким-то, не то даже — о ужас! — самим сеттером-лавераком! Но вершины славы он достиг, прихватив своего капитана. Накатал на него начальнику пароходства кляузу, быстро ставшую широко известным анекдотом: «При прохождении судном Кильского канала капитан переговаривался с лоцманом на незнакомом мне языке»...
Начальство запаниковало. В загранку требовались кристально чистые кадры. Без единой соринки в анкете и биографии. Пароходские кадровики в их поисках чуть ли не полстраны обшаривали. И ценились эти агнцы безгрешные на вес золота. Неуемное же рвение бывшего воспитателя исправдома для малолеток Скважина, променявшего своих юных питомцев на морской загранпаспорт матроса, а перековочный пыл переключившего на плавсостав, благо даже самые высокопробные по документам «чистюли» — тоже люди, а кто из людей без греха? — угрожало извести весь этот золотой фонд под корень. И в конце концов поставить пароход на прикол. И тогда, после безуспешных попыток умерить его пыл, было решено с ним расстаться. А чтобы как-то подмаслить, договорились о сытом месте на одном из ледоколов.
Экипаж «Заполярья» встретил нового кормильца настороженно. Кто-то осторожно пробовал подхалимничать. Другие отмахивались: нужны мы ему, как же! Арктика не загранка. В ледяную пустыню не сбежишь. «Корочками» да «дудочками» у моржей с белыми медведями не отоваришься. А об инвалюте они и слыхом не слыхивали.
Да, это так. Арктика не загранка. Но и отходы были — не только толпа на причале, прощальные взмахи рук, команды: «Отдать швартовы!», «Курс на Карские ворота!», «Самый полный вперед!»... На «Заполярье» прощание с домом давно превратилось в воспитательное мероприятие. Штрафников, приговоренных к увольнению за нарушения морского порядка или попытки скрыть «кляксы» в биографии, по возможности с судна списывали не сразу, а на отходе в рейс, прилюдно. Чтобы все видели: возмездие неотвратимо. А на любые попытки как-то выкрутиться и остаться на судне времени уже не было. Поэтому большинство команды всегда ждало отходы с нарастающей тревогой, а в этот раз еще и подогреваемой слухами о ненасытности Жора.
Как оказалось, не зря. В самый последний момент, когда таможенники и пограничный наряд закончили досмотр судна, во всех динамиках загремело объявление, кому «срочно с вещами к трапу». И когда присланная замена поднялась на борт, вслед за токарем-ремонтником, дедушка которого, приехав в Петербург в 1907 году искать работу, написал в деревню письмо, как помахал самому царю, проезжавшему с семьей по Невскому проспекту, потянулся на берег улов Жора. С чучелом моржонка под мышкой — расхититель госимущества электрорадионавигатор, поправивший голову стаканом спиртово-глицеринового «ликера», оставшегося после заливки в гирокомпас. За ним счастливый молодой отец, четвертый механик: в приступе родительского восторга он проговорился, что покрестил сына. Потом настала очередь фельдшерицы, которая, возвратясь из отпуска, принялась развращать женский персонал ледокола, хвастаясь пальцами ног с ногтями, густо вымазанными каким-то, явно «оттуда» ярко — красным «пиндикюром»...
И, чтобы этот неуемный борец за высокую сознательность плавсостава поднял руку на такую женщину?! Да Жека Шатунов скорей поверил бы, что Синоптессу в самом деле терзал каким-то чудом забравшийся на ледокол четырехлапый властелин бескрайней ледовой пустыни. Но, чтобы Скважин — ни за что!!!
— Как же, не может! — вспылила Катя. — Да что вы о нем знаете! Это тот еще кобелюка! Уверенный, что только другие должны быть паиньками. А ему все дозволено. И ни одной женщины не пропустит! Молчат только все.
Она по привычке боязливо оглянулась и, продолжая ронять слезы, запинаться и всхлипывать, перешла на шепот, стала рассказывать, как все его боятся. И как он на нее давно облизывается. Едва она к нему в лавочку спустится, сразу залебезит: «Чего не заходите? Какая сгущенка? Для вас особое лакомство припасено. Гы-гы-гы». Вот и сегодня зашла. Не за угощением, конечно. Просто вкусненького захотелось. Выписала у начпрода сгущенки пару баночек, варенья яблочного. Спустилась с накладной в судовую лавочку. Обрадовалась, что никого. Скважин сразу заюлил, задергался. «Какая сгущенка? Xe-хe-xe! Для такой девоньки-паиньки что-нибудь и повкуснее найдется». А глаза так и тонут в масле. И как пошел приставать!..
— Да только не на ту напал! — Катя скомкала платочек, гордо вскинула голову. В голосе зазвучали боевые нотки. — Почувствовала — выдыхаюсь, сережку из ушка дерг! Да как кольну! «Прочь руки, подлец!» А сама к двери и деру. В коридоре спохватилась: в таком-то виде? Через весь пароход! Ну и заскочила в первую попавшуюся каюту. Вы уж извините. И телогреечку одолжите. На наблюдения сбегать. И так из-за этого гада на шесть минут опоздала! Я сразу верну. Честное слово.
Жека Шатунов не слушал. Мгновенно весь взмок, словно вновь очутился возле своих машин, когда ледокол продирался сквозь нагромождения тяжелого льда.
«Дурочка! Чего натворила! Он же теперь ее съест. В Арктике напостоянно пропишет!»
— Да вы что, заснули? — дернула его за рукав Синоптесса. — Он же вот-вот ворвется! Я видела, как дверь в ларек запирал. Ключ, ключ скорее!
— Как же! Нашли рыцаря! — огрызнулся Жека Шатунов. — Сейчас на дуэль меня вызовет! Да он уже старпома из-за стола сюда тащит! Сам, мол, видел, как ваша образцово-показательная маячиха в каюту маслопупов занырнула.
— Старпом? Сюда? — Катя прислушалась.
В этот момент диктор сделал паузу и в наступившей тишине из коридора отчетливо донеслись твердые шаги.
— Ой, верно, старпом, — заволновалась Катя. — А я то... Ну, дайте же скорее что-нибудь. Вон, хотя бы ту телогрейку!
Жека Шатунов поглядел на нее с недоумением:
— Зачем? Пусть видит, какой это праведник! Расскажем, как все было.
— В таком виде? С ума сошли! — она вытолкнула Жеку Шатунова из ниши. И едва успела прижаться к умывальнику и задернуть за собой занавеску, в дверном проеме блеснули боевые ордена над правым карманом синего кителя. Скрипнули, переступив через порог каюты, белые фетровые бурки с подогнутыми вниз голенищами. Беглый взгляд, скользнув по каюте, застопорился на зеленой занавеске, скрывавшей Синоптессу. Красивая голова, увенчанная густой волнистой шевелюрой, чуть заметно дернулась и быстро отвернулась в сторону левой нижней койки, затянутой плотно сдвинувшимися шторками.
По коже Жеки Шатунова пробежал мороз. Только теперь он за — метил, что в спешке «гостья» не до конца задернула занавеску! И сра — зу стало понятно странное движение головы старпома. Все! Засек! А ведь говорил ей, не надо! Нет, назло замаскировалась. Попробуй, докажи теперь, что не я! И слушать никто не будет. Если не ты, зачем прятал? Хорошо еще дверь не запер...
А он уже был здесь, Жop Скважин. В клетчатой ковбойке и синем комбинезоне из плотной ткани, с широкими лямками. Ростом невелик, в движениях быстр. Лицо узкое, живое, с притворно добрыми глазами и большим улыбчивым ртом. Потеснив старпома, он сразу рванулся к той же зашторенной левой койке, но старпом резко вскинул руку и преградил ему дорогу. Сам же, повернувшись к умывальнику спиной, сосредоточился на Жеке Шатунове. Долго и придирчиво изучал замасленную робу, левую руку с зажатой в ладони мыльницей и мочалкой, по очереди ноги — сперва ту, что в ботинке, потом сунутую в колодку. Наконец строго приказал:
— Докладывайте, чем занимаетесь?
«Не заметил? — растерянно захлопал глазами Жека Шатунов. — Нет, таких чудес не бывает. Но чего тогда тянет?» — Не найдя ответа, замялся:
— Да вот... Понимаете, товарищ старпом... я... в душ, вот, после вахты собрался, товарищ старпом. Взмок весь, сами видите...
Скважин с ласковой улыбочкой ввернул:
— Видим, видим, хе-хе-хе. Паренек ты горячий! О-го-го!
— Еще бы! — возмутился машинист. — Лед-то метра два. Ледокол, слышите, как туда-сюда дергается. А в машине и дышать нечем. Парилка.
— Ну, да. Я о том и толкую. Машина эта хэ-хэ-хэ! — Скважин подскочил к койке и с победным видом раздернул шторки.
Губы старпома тронула чуть заметная усмешка. Койка была заправлена на пять с плюсом. Подушка пышно взбита. Рядом с ней, на сером одеяле, натянутом без единой морщинки, книга с торчащей посредине закладкой.
Скважина прокол не смутил. Он деловито заглянул под стол. Распахнул дверцы одежных шкафчиков. Зачем-то повыдвигал рундуки. Не обнаружив следов разврата, с обиженным видом покатил бочку на старпома.
— Говорил, Сергей Георгиевич, поторопитесь. А вы? Не в ту дверь сунулся! Приснилось! Зарницына — это маяк, экспонат с выставки. Вот и упустили.
Ну все, догадался Жека Шатунов. Сейчас старпом и утрет ему нос: где же твоя хваленая бдительность? И поднесет Синоптессу на блюдечке. Он с ненавистью впился глазами в торчащий из тонкой шеи Жора большой острый кадык, с трудом удерживаясь, чтобы не вгрызться в него зубами.
Но старпом, видно, и в самом деле ничего не заметил.
— Прекратите мне мозги пудрить! — резко прервал он расходившегося артельщика. — Шагом марш к себе в лавочку! Там уже очередь выстроилась! — И, не давая ему опомниться, подтолкнул к двери, сам вышел за ним. Но почти сразу вернулся, негромким, но твердым голосом отчеканил:
— Шатунов! Про инцидент никому! Забыть!.. До конца века!..
Полярную ночь в голове машиниста озарили яркие сполохи северного сияния. «Не заметил! Значит, чудеса бывают?!» Он шагнул к умывальнику, чтобы отдернуть занавеску и... обалдел окончательно. Из зеркала, заблестевшего в просвете между высокой спинкой двухъярусной койки и зеленой занавеской, в него вонзился взгляд огромных, от испуга округлившихся, как у полярной совы, глаз. Значит, все-таки видел?! Он оглянулся, шагнул вправо, влево. Да, именно тут он и стоял. Ну, старпом! Вот это человечище! Сильным рывком он отдернул занавеску.
— Отбой воздушной тревоги! А теперь в темпе, в темпе, землячка! Обед заканчивается. Сейчас толпа из столовой повалит. — Заметив, наконец, как Катя вся сжалась, скрестив на груди руки, заизвинялся: — Ах да. Простите. Голова кругом! Вот, пожалуйста, держите, землячка, телогрейку.
— Землячка? — удивилась Катя. — А вы что, тоже питерский?
— С Васильевского... На ледокол после мореходки направили. Скоро вот, раз ценз наплавал, может, механиком переведут.
— А про меня как же узнали?
— Да... очень просто... — он замялся, отвел глаза. — Ну, в общем, по темным пятнышкам на вашей стройной ножке. Таким же, как и у меня, следам блокадных цинготных язвочек.
Катя громко всхлипнула. По щеке скатилась слеза.
— А я-то... Я... так подвела тебя! Такую подлость подстроила. Ты уж прости. Ты... ой! Совсем голову потеряла! Вы... вы уж извините...
— Вас извинить? При чем тут вы? — он изобразил на лице удивление. — Я давно мечтал с вами познакомиться.
— Со мной?
Чувствуя, как у него вдруг бешено забилось сердце, Жека Шатунов смотрел, как теплеют ее глаза, светлеет лицо, благодарно округляются брови.
Громкий топот в коридоре напомнил, что обед кончается.
— А знаете что? — уже нажав на дверную ручку, обернулась Катя. И из глаз брызнули озорные искорки. — Ну их всех! Заходите, земляк, ко мне в каюту перед вахтой. Чайку попьем, а? Сейчас на наблюдения быстренько сбегаю и оттуда в ларек. Пока народу много, потребую у этого гада накладную отоварить. Так придете?
— Благодарю, — картинно поклонился ей Жека Шатунов. — С превеликим удовольствием. — И насмешливо прищурился: — А Жора прихватить можно?
Она сдернула с головы серую шапку, замахнулась.
— Как дам сейчас!..
Главмех завершил рассказ рюмкой спирта, разведенного по тогдашней широте. И, едва улеглась бурная овация в честь героя, на него обрушился град вопросов. А как же Скважин? Неужели ничего не узнал? А как удалось от него открутиться? Не может быть, чтобы так и проглотил. А что с ним потом было?..
— А это вопрос к нашему герою-спасителю. Он там с ним разбирался.
Строгов протестующе взмахнул рукой.
— Во-первых, никакой я не герой. И в тот отчаянный момент только об одном думал. Чтоб вот эта самая девчонка, — он улыбнулся Синоптессе, — не шевельнулась в своем закутке. Не кашлянула, а то и разрыдалась. И она выдержала. Не выдала всех нас. Вот кто и есть настоящий герой. — Он нагнулся к Екатерине Николаевне, поцеловал руку. — А что касается Скважина, то тут история просто невероятная...
...Вскоре после того случая Скважин проходил мимо судового трансузла. Внезапно насторожился, прислушался к доносившейся из-за двери негромкой песне: «Марфуша, как березочка стройна, и за работою весь день она. Марфуша все хлопочет, Марфуша замуж хочет, и будет верная она жена»... И не поверил своим ушам. Петр Лещенко? Та самая пластинка, с которой он когда — то прищучил контрабандиста-штурмана! Он решительно толкнул дверь.
— Кто подсунул тебе эту гнусную буржуйскую похабель?
Молодой радист-практикант испуганно отшатнулся. Путаясь и запинаясь, стал оправдываться. Никто ничего не подсовывал. На пластинку эту, — он ткнул пальцем в крутившийся на выдвинутом из стойки с трансляционной установкой проигрывателе диск, — случайно в нижнем ящике стола наткнулся. Увидел — чуть не до дыр заезжена. Наклейка совсем стерлась, ничего не разобрать. Подумал, наверно еще с постройки ледокола завалялась. Хотел сразу за борт списать. Но потом все же решил проверить, может играет.
Он уставился на Скважина с недоумением. Поинтересовался, что же тут плохого? Деревенская девушка. Вкалывает от зари до зари. Какая же это похабель? Замуж хочет? Так не на панель!
В ответ Жор, натянув на лицо свирепую маску, прорычал:
— А поет кто? Не знаешь, конечно! Гнусный белоэмигрантишка! Понял! А вы его тут до дыр заездили. — И заорал: — Да заткни ему глотку!
Не дав радисту опомниться, он подскочил к стойке с линейными усилителями. Резко повернул вправо ручку большого красного выключателя на пульте управления.
Радист, услышав громкий щелчок, взлетел со стула, будто к сидению подключили электрический ток. «Вы что!.. Да это же!..» Он попытался оттолкнуть Скважина от пульта, но тот грубо отбросил его к двери. «Не дошло, да? Напостоянно в Арктике захотел прописаться?» Побледнев, радист опрометью бросился из трансузла.
Скважин с облегчением вздохнул. Не удержавшись, от души рассмеялся: «Ну, перетрухал, молодой! До гальюна не дотянет!» Неожиданная удача опьянила его. Столько лет они моряков-полярников буржуйской музыкой развращали! И только он вывел их на чистую воду! Да это же!.. Да за это ему!.. Уж обратно в загранку наверняка возьмут!..
На какой-то момент он забылся, расслабился. И тотчас задорная песня захватила его. Тело задергалось в такт музыке. Звонко прищелкнув пальцами и притопнув ногами, он пустился в пляс, во весь голос подпевая белоэмигрантишке: «Марфуша все хлопочет, Марфуша замуж хочет...»
Не снилось ему, в какую историю вляпался! У радиста пластинка играла только в трансузле. Он же, поворотом выключателя, подсоединил проигрыватель к линии принудительной трансляции, предназначенной для передачи всему экипажу особо важных сообщений. И сочный баритон идеологического диверсанта загремел по всему ледоколу: в каютах, коридорах, рубках, кают-компании и столовых команды, машинном и котельном отделениях, на палубе и в камбузе. А к трансузлу со всех сторон подбегали капитан с первым помощником, старпом и начальник радиостанции...
— Вот в таком боевом запале мы застали «героя». И вскоре был получен по радио приказ срочно откомандировать Скважина на берег. «Распутники» же наши вдруг такой воспылали друг к другу любовью, что до сих пор не угасла... — закончив рассказывать, старый капитан кивнул на Шатуновых и потянулся к графинчику с разведенным по широте спиртом...