Тунцеловы И другим открыт океан Из воспоминаний о «китобойке» Битва среди айсбергов Игра Кладоискатель В те дни далекие

— Бревна!.. Борьки!.. Собаки!.. — выкрикивал из «вороньего гнезда» охрипший от радостного волнения марсовый матрос.
— Наконец-то! Ур-р-ра! — бурно ликовал в ответ воспрянувший духом НП.
Почти полмесяца колесила китобойная флотилия «Антарктика» в поисках китов. Без малого две недели экипаж китобойца «Везучий» не знал ни сна ни покоя. Все свободное от вахт и короткого отдыха время механики и матросы, штурманы и мотористы мерзли на продуваемом холодным ветром НП — сколоченном боцманом из досок и установленном в задней части ходового мостика трехступенчатом помосте — наблюдательном пункте. Вооруженные биноклями, оптическими пеленгаторами, а то просто приставив ко лбу согнутую козырьком ладонь, обшаривали они неспокойную поверхность океана. И с каждым днем лица людей мрачнели. Тускнели глаза. Угасала живительная «травля». Месяц кончался, а план явно горел. И закрыть его не хватало сущего пустяка: каких-то трех сотен тонн китосырца — тройки-пятерки крупных жирных усатиков. Но глух оставался к чаяниям промысловиков океан. Ни единого хвоста над водой, выброшенного заныривающим кашалотом, ни единой свечки-фонтана, выпускаемого китами из дыхал при выныривании, среди волн не мелькнуло. Одни крикливые чайки с альбатросами и буревестниками вокруг, да белеющие ледяные гиганты-айсберги...
Только когда флотилия поднялась от ледяного континента к «ревущим сороковым», Нептун сменил гнев на милость. Потеплевший ветер, словно старательный матрос-уборщик, смел за горизонт тяжелые черные тучи. Свинцовые, еще вчера злобно бросавшиеся на китобоец волны опали. Вырвавшееся из многодневного плена солнце благодарно заулыбалось. И в его ярких лучах то тут то там заискрились бенгальскими огнями вожделенные свечки.
Капитан, усталый и осунувшийся, напутствовал поднявшегося на мостик гарпунера Чугаева:
— Ну вот, Егорыч, и дождались! Целый лес свечек тебе сдаю. Ты уж развернись! А я вздремну малость. Уже и дорогу к койке забыл.
— Понято! — кивнул Чугаев, невысокий, кряжистый, с застывшим суровым выражением на широком бульдожьем лице, и оглядел поле предстоящей «битвы».
Нептун и в самом деле расщедрился необычайно. Прямо по носу китобойца в бинокль отчетливо была видна пасшаяся на розоватом планктоновом пастбище пара огромных, судя по высоченным пальмообразным фонтанам, тянувших не меньше сотни тонн каждый, синих китов-блювалов. Слева разделить с ними трапезу спешила группа невысоких кустистых фонтанов. Это были собаки-сейвалы, своим умением водить преследователей за нос доводившие порой гарпунеров до бешенства. Но и на этом щедроты морского царя не иссякли. Правей и подальше блювалов, возле «кочки» — громадного, обтаявшего со всех сторон, но сохранившего облик старинного замка с высокими башнями айсберга — чернели неподвижные туши кашалотов.
«Значит так, — решил Чугаев, — сперва парой жирных борек он закрывает план. Бревна пойдут на прогрессивку. Ну, а дальше — как Бог даст. Не смоются собаки — займется ими, смоются — не беда. Кашалоты все покроют. Эти-то никуда не денутся, будь то гарем или стадо холостяков.
— На борек! — отдал он команду вахтенному штурману. — Полным. А поближе подойдем, ход до малого сбавь. И на одной ноге топай. Не спугнуть чтоб. Понято? — Твердым уверенным шагом не знакомого ни с какими прогарами китобойного аса он направился на полубак.
Ожидавший его возле гарпунной пушки помощник — ясноглазый, румяный, не утративший еще военно-морской выправки Коля Молодых вытянулся по стойке смирно, лихо вскинул руку к черной флотской шапке:
— Все на товсь, командир!
Мог бы и не рапортовать. И так было видно: помощник, как всегда, на высоте. Плоский ящик с зарядами в желтых латунных гильзах раскрыт. Из ствола гарпунной пушки торчит гарпун — полутораметровая стальная стрела с привинченной на ее конец гранатой и прикрепленным к штоку концом толстого капронового линя. Еще пять таких стрел ждут своей очереди в пирамиде, приставленной к ограждению палубы справа от пушки, и как бы напоминают: теперь дело за тобой, командир!
«Везучий» быстро настигал пару морских исполинов. Уже и без бинокля отчетливо были видны выплывающие из глубины их огромные плоские спины. Мощные, как из пожарного шланга, фонтаны, казалось, бьют совсем рядом. И все громче слышался чавкающий звук засасываемого дыхалами воздуха.
— Егорыч, а ну, дай борькам жару!
— Теперь живем!
— С Егорычем еще ни разу не пролетали!
— Еще бы! Чай из огнеупора вылеплен! — вдохновлял своего кормильца на подвиги облепленный ватниками, полушубками, альпаковками НП.
На суровом лице Чугаева не дрогнул ни один мускул. Похвалы отскакивали от него как мелкобитые льдины от стального борта китобойца. Широкая ладонь легла на рукоятку спускового механизма пушки. Глаза хищно вспыхнули. Жесткие морщины прорезались возле губ. Однако прежде чем поймать в прорезь прицела бок ближайшего кита и нажать спуск, он повернул голову направо и удовлетворенно гмыкнул. Преследуя блювалов, «Везучий» приблизился к айсбергу. И с высокого полубака лежбище кашалотов стало видно как на ладони. Да, это был гарем. Но на этот раз не просто дюжина «жен» огромного как подводная лодка-«малютка», самца, а настоящие кашалочьи ясли. Возле многих самок мельтешили молочные телята-кашалотята. Розовенькие, гладенькие и, как слепые котята, трогательные в своей беззащитности, малыши плескались в воде, терлись о крутые бока своих любимых мамочек. Проголодавшиеся подныривали к нежным их соскам накушаться молочка. Насытившиеся всплывали глотнуть кислородика. Остальные, шустрые, как мальки, гонялись друг за дружкой, пуская тоненькие, но уже истинно кашалотовые — наклоненные вперед фонтанчики. Теперь порядок был полный. С такими «довесками» прогрессивка, а может, и премия никуда не сбежит.
«Да, а мужик-то где ихний? Подхарчиться, видать, занырнул?» — пошарив глазами по сверкающей поверхности океана и не найдя самца, подумал Чугаев. И мысленно ему посочувствовал. Это усатикам обед сам в пасть лезет. Разинул ее пошире и хлебай себе вкусный планктоновый суп. Зубатым же хищникам-кашалотам такая «шара» не снилась. Их харч — гигантские кальмары да осьминоги, обитающие на дне океана. И за каждым обедом кашалоту приходится нырять в темную пучину. Иногда до километра! И отец-защитник этих ясельников-кашалотят тоже, видать, где-то в придонных джунглях свой трудный кусок хлеба добывает. Ну что ж, приятного аппетита. А наше дело — «носовое — пли!».
И не шелохнулся. Сил не хватило оторвать глаза от веселящихся «крошек». Гарпунерское сердце, давным-давно покрывшееся непробиваемой ледяной коркой, вдруг стало оттаивать. А перед глазами возникла висевшая в каюте над койкой фотография в выточенной из кашалотовых зубов рамочке. Снимок был сделан там же, в каюте, в день возвращения флотилии из рейса в позапрошлом году. Слева на кожаном диване крупная, круглолицая мать-гарпунерша. Вся в обновах из Лас-Пальмаса: костюм-джерси, чулки ажур, могучую грудь украшают висящие на цепочке часики в виде распустившейся розы. В одной руке бутылочка с молоком, другая соску на горлышко натягивает.
Рядом Чугаев. Держа на коленях двух девчушек-близняшек с огромными бантами на кудрявых головках, счастливый папочка любуется сосунком, что сучит ножками на постланном между родителями пестром одеяльце. А из-за могучего папиного плеча высунул пушистую головенку Васютка и тянет губки к папиному уху.
Теперь снимок устарел. Не полный на нем запечатлен выводок. Час назад радист вручил гарпунеру только что принятое с берега поздравление: еще один Чугаев — Федюшка на свет появился. И теперь, залюбовавшись кашалотятами, глава могучего рода изнывал от желания прижать к широкой груди собственный теплый пищащий комочек. Вечно суровый взгляд его просветлел, глаза повлажнели, глубокие морщины разгладились. И нежная, неожиданная, как луч солнца в канатном ящике, улыбка озарила его бульдожье лицо.
Китобоец тем временем уже наползал на спины блювалов. Озадаченный странным поведением гарпунера, НП напряженно затих. Забеспокоился и Коля Молодых.
— Егорыч! — тронул он рукав шефова полушубка. — Борек-то сейчас давить начнем.
Чугаев промычал «угу» и не двинулся с места. В яслях начало происходить непонятное. Встревоженные чем-то кашалотихи вдруг заволновались, задвигались, стали плотней сбиваться в кучу.
«Нас испугались? Не может быть. Мы далеко еще. Подгреб другой китобоец?» — Чугаев огляделся и начисто забыл все: и блювалов, и план, и затихший НП. Над малышатами нависла смертельная опасность. С востока, вспарывая сверкающую поверхность воды высокими, изогнутыми, как лезвия кос, спинными плавниками, на ясли надвигалось огромное стадо косаток.
Увидев их, гарпунер икру заметал не зря. Этих, внешне напоминающих дельфинов, но не имеющих себе равных по жестокости хищников недаром прозвали китами-убийцами. И уже в этом рейсе Чугаев не раз был свидетелем их дерзости и не уступающей акульей кровожадности. Еще по пути на промысел на его глазах косатки растерзали крупное стадо длинноносых морских слонов. Подобным образом у берегов Аргентины они расправились с гривастыми морскими львами, державшими путь к своим лежбищам на Фольклендах. И уже на днях, в районе архипелага Кергелен, буквально в кровавое месиво превратили стадо морских котиков. Несколько раз наблюдал Чугаев и схватки косаток с малыми китами — минке и бутылконосами. Слышал о случаях нападения на одиноких крупных усатиков. Но чтобы на кашалотов! На могучих подводных бойцов! С их острыми, изогнутыми, как бычьи рога, зубами и огромными, словно цистерны, тяжелыми головами, способными прогнуть толстый стальной борт китобойца! Бред какой-то!
«От голода, что ли, обезумели? Или молочной телятинки захотелось? — недоумевал Чугаев. — А может, еще отвернут? Хотя не похоже...».
Беспокойство гарпунера усиливали своим поведением кашалотихи. Они явно готовились к обороне. Переместились поближе к айсбергу. Выставив могучие головы-цистерны навстречу врагу, выстраивались полукругом, так, чтобы ледяная крепость — айсберг — защищала тылы. Несколько самок принялись сгонять малышат внутрь полукруга. Китята хулиганили, уворачивались, разбегались в стороны, подныривали под мамочек, стараясь выплыть за «линией укреплений».
«Ну чисто мои сорванцы», — растроганно думал Чугаев и вдруг спохватился. Лицо его приняло свирепое выражение. Ладони сжались в кулаки. Будто не кашалотят намеревались перемолотить острыми зубами косатки, а его собственных чугайчиков.
— Егорыч! Ты чего! Не заболел? — потряс гарпунера за плечи Коля Молодых. — Борьки-то в разные стороны разбежались! Штурман, вон, машину застопорил, тебя не дозвавшись. Укажи ему, которого теперь гонять?
Не выдержали нервы и у команды. НП загалдел:
— Егорыч, проснись!
— Месяц-то кончается!
— Мы же сюда не айсбергами любоваться пришли!
— Не с винта же нам навар идет, как транспортникам, с китов добытых!
Чугаев не слышал. Беспокойный взгляд его жадно ощупывал волны.
Отец и защитник «ясельников» так и не появлялся. Видать, в самом деле, подхарчиться рванул. А коли так, какой с него толк? Если и сию минуту вынырнет? Он не просто там, на дне, трюм набил и к семейству своему вернулся. Огромные осьминоги и кальмары — не рачки-черноглазки. Добровольно в пасть не полезут. Всеми своими двадцатиметровыми щупальцами, вооруженными мощными присосками и крючьями-когтями изо всех сил за жизнь цепляются. И прежде чем таким острым блюдом полакомиться, кашалот должен победить его в смертельной схватке. А потому выплывает он на поверхность океана совершенно обессиленным. В ранах и ссадинах. И целый час, бывает, лежит без движения. Очухивается. «Везучий» не раз в таких носом тыкался, и — никаких признаков жизни. Недаром китобои их «бревнами» прозвали. Так какой из него защитник?
Сомнений же в агрессивных намерениях китов-убийц не оставалось. Океан забурлил, запенился. Огромная бесформенная масса стала вытягиваться в широкую многорядную ленту. Наиболее крупные и сильные самцы — Чугаев сразу отличил их по высоким черным плавникам — сгруппировались в «боевой отряд» и, наддав ходу, быстро оторвались от основного стада.
Дальнейшее секретом для Чугаева не было. Бандитскую тактику косаток он усвоил давно. Сейчас фланги выдвинутся вперед, охватывая оборону кашалотих. «Боевой отряд» прорвется внутрь, попытается расчленить самок на группы, отсечь от малышей. И тогда вся хищная орда ринется в атаку. Попытается своим числом задавить кашалотих, как стая волков кобылу.
Бешенство охватило Чугаева. Круглые выпуклые глаза налились кровью. Рот хищно оскалился.
— Не-ет! Хрен вам! Не дам! — прорычал он, хватая микрофон. — Лево на борт! Косаткам наперерез! На четырех ногах!
Во время охоты команда гарпунера — закон. От четкого и быстрого ее выполнения зависит сумма в расчетных листках китобоев. Штурман торопливо перевел рукоятку машинного телеграфа на «полный вперед». Оставляя за собой пенистый бурун, китобоец ринулся к орде.
Ропот на НП усилился.
— Правильно делает, — успокоил штурман. — Порежут они кашалотих и прощай прогресс! А борьки далеко не уйдут.
Довод штурмана убедил. Шум стал стихать.
Чугаев направил ствол пушки на вырвавшихся далеко вперед «боевиков». Громыхнул выстрел. Точно, по-чугаевски, гарпун вонзился вожаку в загривок. Глухо рванула граната. Столб окрашенной кровью воды, клочья мяса, обрывки черно-белой шкуры взметнулись над океаном.
— Егорычу — титул Олимпийского чемпиона! — дружным хором решил НП.
Гибель вожака не остановила, однако, «боевиков». Они ринулись на штурм. Разбившись на группы, набрасывались на кашалотих, вгрызались острыми зубами в спины, бока, загривки. Вода густо покраснела, забурлила, вспенилась.
Кашалотихи защищались яростно. Высоко выпрыгивали из океана и с шумом бултыхались в воду, стряхивали с себя оглушенных врагов. Словно гигантскими молотами крушили косаток мощными головами. Захватывали изогнутыми вовнутрь зубами черно-пестрые веретенообразные туловища и, прижимая к верхним, беззубым челюстям, передавливали напополам.
Дрожь возбуждения трясла Чугаева. Скинув полушубок, он рукавом свитера стирал с лица обильный пот. Напряженный взгляд перескакивал со схватки на быстро приближающуюся орду.
— Врубайся! — гаркнул он в микрофон. — В самую гущу! И разгоняй! Отсекай от кашалотих!
Словно могучий ледокол в ледяное поле, врезался «Везучий» в пятнистую массу. Штурман задвигал рукоятку машинного телеграфа. Вперед. Назад. Полный, малый, средний. Рулевой торопливо перекладывал руль с борта на борт. Китобоец рыскал, послушно дергался туда-сюда, крутился «на пятке», оттеснял хищников от яслей стальным бортом.
И не выдержала орда. Отвернула в сторону ледового континента. Рассеянные одиночки, мелкие группы припустились вдогонку.
НП восторженно приветствовал победителя. Кожаные, меховые, матерчатые шапки взлетели над головами.
Чугаев не реагировал. Подняв к глазам бинокль, он обшаривал пастбище. Пока шло сражение за малышат, промысловая обстановка изменилась. Борьки успели удрать слишком далеко, зато пастбище обогатилось. К продолжавшим там кормиться сейвалам присоединились три пары финвалов и группа толстяков-тихоходов — горбачей. При таком раскладе гнаться за успевшими далеко удрать блювалами смысла не было.
«Добьем недостающий процент горбатыми, — решил Чугаев и скомандовал:
— На пастбище! Самый полный! Вперед!
— Как... на пастбище? — растерялся штурман. — А бревна? Они же рядом. Может, сперва ими план закроем? Подстрахуемся? На промысле-то всякое бывает.
— Я сказал — на пастбище! — повысил голос Чугаев. — Добрый я сегодня. Понято? С мелюзгой не воюю!
Штурман мялся в нерешительности. Шутит Егорыч, что ли? Или взаправду чокнулся? С кашалотами никакой мороки. Ни долгой изматывающей погони, как за другими китами. Ни разгадывания их уловок и хитростей. И никаких там квот, ограничений, как на хищников. Подошел вплотную и подставляй карман под премию.
— Ну! — повторил Чугаев.
В ясных глазах Коли Молодых промелькнул испуг. На НП разразилась буря. В непонятных поступках гарпунера людям, измученным долгой напряженкой, вновь почудилась угроза прогара. Топот, свист, улюлюканье мощным водопадом обрушились на гарпунера.
— Размазня!
— Раздеть нас хочет!
— Кепа, кепа срочно будите!
— В ясля! В ясля пушкаря! Тетей Фросей! Задницы сосункам подтирать!
— Тетя Фрося!.. Тетя Фрося!.. Тетя Фрося-яяя! У-у-у!..
Трехступенчатый помост скрипел, трещал, грозил развалиться.
Чугаев поднес к обветренным губам микрофон.
— Подгребешь к пастбищу, с ходу за горбатых цепляйся. Понято? — четким, бесстрастным голосом уточнив действия штурмана, он повернулся к ожидавшему возле пирамиды с гарпунами команды Коле Молодых. — Заряжай! Быстро! — и, чтобы сподручней было затолкать гарпун в ствол, стал разворачивать его в сторону палубы.
На НП маневр гарпунера поняли по-своему: психанул Егорыч! Пушкари — народ нервный. Сейчас как по ним врежет! Телогрейки, альпаковки посыпались с помоста. Кто-то пригнулся за дощатое ограждение, кого-то бросило на палубу, чьи-то сапоги загрохотали по трапу.
Чугаев оставался невозмутим. Это снова был всегдашний Егорыч. Суровый, уверенный в себе, целиком захваченный охотой. Он ловко подхватил вытянутый из пирамиды гарпун, помог Коле втолкнуть в ствол. Штурман врубил «полный вперед». Дизеля взревели. Труба завыстреливала в небо кольца сизого дыма.
— Ого, раскочегарили! — вострогнулся Коля Молодых. — Еще семь оборотов — и труба начнет отставать от корпуса! — Он развернул ствол пушки в сторону приближавшегося пастбища, открыл затвор и наклонился к ящику с зарядами.

На китобазе «Антарктика» были две радиорубки. В промысловой капитан-директор флотилии и его зам по промыслу наблюдали за работой судов-охотников. Из находившейся по соседству магистральной мы с Валерой Прилежаевым — радисты-дальнобойщики — перестреливались бесконечными очередями морзянки с радиоцентром управления в родном далеком порту.
Работы было невпроворот. Китобойная флотилия не просто группа океанских судов — это целый плавучий мясокомбинат. Да какой! Народу на нем аж полторы тысячи! Каждый по одной весточке домой нам принесет — на столе куча, по две — целая гора! А когда с каждым днем усиливающаяся тоска по дому заставляла людей чуть не через день строчить домой «поцелуйки», мы с Валерой прирастали к столам с аппаратурой. И уже ни о кино, ни о каких-то других отвлечениях от эфира думать нам не приходилось. Но душа все-таки иногда упрямо требовала хоть какой-то разрядки. И тогда мы придумали игру. Вернее, не придумали, а все как-то само собой получилось.
Началось так. Сижу я однажды с наушниками, принимаю с берега на пишущую машинку радиограммы. За спиной перфоратор погромыхивает — напарник мой наши китобойные депеши на бумажную ленту набивает, чтобы сразу их на берег передать, как только я прием закончу. А едва я бланк с текстом из машинки выкатываю, тотчас жаркое дыхание Валерия мне затылок обжигает. Нервничает Валера. Со вчерашнего дня словно чокнутый. Из Березовки своей родной весточку получил, что синеглазую его Анюту в роддом увезли. Ну и мне, конечно, его состояние в какой-то степени передалось. Как-никак третий рейс бок о бок кукуем. И, конечно, не терпится друга порадовать. Обычно-то я все тексты машинально принимаю, не думая о них, а тут в каждую радиограмму вслушиваться стал, боялся нужную пропустить. И как только «из Бер...» услышал, так сердце и подскочило. Текст этой радиограммы еще из-под ключа берегового радиста не вылетел, фамилия — кому она — еще где-то над океаном неслась, а я уже вопил:
— Из Березовки!
Ну что тут было! Валера наушники с меня сорвал, шары выкатил, челюсть набок, сам сообщение слушает. А потом как начал орать: «Сы-ын! Сы-ын! Сы-н!» Да раз пять через голову перевернулся, а потом к капитан-директору мотанул за бутылкой.
Ну, а дальше весточки ему посыпались каждый день. «Петик — вылитый папочка», «У Петика голосок как у Пьехи»... Валера сияет, всем хвастаться бегает, а я, когда его радиограмму принимаю, сразу выкрикиваю: «Из Бе-е...»
Валера привык к этим сигналам и мне стал платить той же монетой.
Начнет для меня весточку принимать и в полный голос: «Из Ле-е».. Ленинграда, значит.
Как-то раз я случайно обманул Валеру. Как всегда на «Из Бе...» криком мгновенно отреагировал, а радиограмма не из Березовки оказалась, а из Березы Картузской! Валера, как всегда, бросившийся ко мне, выругался и пальцем погрозил:
— Ну, я тебе тоже устрою!
И в день, когда его была очередь на прием работать, слышу:
— Из Ле-e...
— Я, конечно, тоже сразу к нему кинулся, а он ехидную рожу состроил, язык показывает:
— Куда! Это же из Ленинабада!
Плюнул я с досады. А шутник хитро подмигивает:
— Чудак! Это я просто память твою проверить решил. Ну-ка, отвечай, кому пишут из Ленинабада? Шевели, давай, мозгой! Не помнишь, вижу. Эх, ты! А кому из Голой Пристани?..
Так началась игра. Тот из нас, кто принимал с берега «поцелуйки», громко произносил название пункта отправления, а другой должен был ответить, кому из китобоев она адресована.
— Из Перьми! — выкрикивал я.
— Гарпунеру китобойца «Семерка» Пушкареву! — тотчас откликался всезнайка.
— С Адесы? — так выговаривал это слово напарник, словно всю жизнь разгуливал по Дерибасовской.
— Раздельщику китов Жючковскому, — в тон ему отвечал я.
— Из Архангельска?
— Жировару Трескоедову...
Прошло не так уж много времени, и мы наизусть выучили, откуда почти каждый из китобоев получает весточки. И тогда Валера предложил усложнить игру. Как-то раз, когда он перед началом сеанса связи настраивал передатчик на рабочую волну, а я наматывал на катушку ленту, он вдруг повернул ко мне худощавое лицо, прищурил зеленые глаза:
— Алеха, а ну, по-быстрому, — кому это, за подписью «Твои хлебогрызики»?
— Хлебогрызики? Гм... — я задумался. Такая подпись в радиограммах встречалась, но в чьих?
— Ну, а у кого жена Виолетта? Эх, Алеха, не выйдет из тебя разведчика! Давай-ка с сегодняшего дня ударим по подписям.
Я с сомнением покачал головой. Задача показалась мне нерешаемой.
— Бред. «Хлебогрызики», «Твои сизокрылые чайки», Баядеры, Виолетты, Эллочки — это, конечно, семечки. И мы их разгрызем в два счета. А вот как из двух сотен Галин или Тамар ты угадаешь, какая чья?
Валера неторопливо подошел к столу, взял пачку свеженьких радиограмм, полистал, выбрал из пачки десяток.
— Читай, — он ткнул пальцем в подпись той, что лежала сверху.
— «Твой верный Галчонок», ну и что?
— Так. А здесь?
— «Галина с дочками», — я, кажется, стал понимать.
— А тут? Ты читай, читай...
— «Галчата», «Твоя любящая Галочка», «Твои Галчата», Галка с галчатами»... Хм... «Галя и Галочка»... М-да... Все разные.
Игра продолжалась. Разобравшись с Галинами, Тамарами и Светланами, мы усложнили задачу. Стали угадывать фамилии адресатов по текстам радиограмм. Крепкий был орешек! Телеграфный язык насчитывает не больше сотни слов, из них в ходу всего несколько десятков. На первый взгляд все радиограммы кажутся одинаковыми: «Жду, скучаю, люблю, целую». Но только на первый. А если присмотреться, станет ясно, что это не так. Каждый отправитель расставляет слова совершенно по-разному, вкладывает в них различный смысл и оттенок. Сухие, безликие строки постепенно оживали, и через несколько недель мы уже бойко перекликались.
— «Ужасно соскучилась, срочно шли сто».
— Гогову.
— «Милый, любимый, дорогой, ненаглядный, жду, грызу подушку, люблю, люблю, люблю»?
— Пустыхину...
Вскоре мы не только почти безошибочно узнавали адресатов, но по разным неприметным признакам научились угадывать привычки, настроение, характеры наших корреспондентов.
— Вернемся, — грозился Валера, — диплом по сыщицкому делу напишу.
Приближался Новый год, для нас самое жаркое время. Все полторы тысячи китобоев схватились за перья. Устав от долгого плавания, они дружно торопились поздравить родных, знакомых и даже недругов, казавшихся в этой дали чуть ли не друзьями.
Игру пришлось отложить. Теперь мы вообще не вылезали из рубки. Все дни и ночи стучали на телеграфных ключах, перфораторах, на пишущих машинках. Принимали, передавали, до тех пор, пока не валились со стульев без сил на клубы отработанной ленты, чтобы через час-другой вскочить и стучать опять.
Поздно вечером тридцать первого декабря Валера принял последнюю радиограмму и стянул с головы наушники. Я вырубил приемники, передатчики, впервые за две недели оглянулся кругом. Радиорубка была завалена «поцелуйками». Пачки принятых, переданных радиограмм высились на столах почти до самого подволока, на приемниках, торчали из-под стола. В углах рубки клубились вороха бумажной ленты. Повсюду валялись обрывки магнитофонной пленки, испорченные бланки, скомканные листы бумаги.
— Ур-ра! — вырвался у меня из груди победный вопль. Обработать пятнадцать тысяч радиограмм в этой дали, куда с трудом добираются радиоволны, — это что-то значило! Я ждал бурной радости и от Валеры, но он почему-то не откликнулся на призыв и продолжал сидеть за столом, мрачно уставясь на торчащий из машинки бланк радиограммы.
— Тоже мне, кореша, — наконец зло усмехнулся он. — Нашли время!
Я подошел ближе, а он, резко обернувшись ко мне, воскликнул:
— Нет, ты только послушай, что эти гады пишут! Вот: «Срочно закрывай аттестат, Светку видели в ”Приморском“ с чуваками. Кореша».
По привычке я напряг память, стараясь угадать, кому же прислали такой новогодний «подарочек», но ни подпись, ни текст на этот раз мне ничего не говорили. Пришлось заглянуть в телеграмму через Валерино плечо. Oго! Бедный Пустыхин! Ничего себе: «Жду, плачу!..» А он-то с таким нетерпением ждет от своей ненаглядной Светочки новогоднее поздравление!
И сегодня уже трижды справлялся, нельзя ли получить его досрочно. Мне сразу вспомнилась его богатырская фигура, кудрявая голова и взгляд — нетерпеливый, полный любви и надежды.
— Ладно, — махнул рукой Валера. — Пошли. Пару часиков прикемарнем, а потом примемся за канцелярию.
Мы пошли в каюту — первый раз за две недели, решив потом разобрать, оформить и записать в журнал всю эту кипу телеграмм. Все равно сейчас не хватило бы времени.
Мне снился странный сон. Китобаза, волоча за собой густую бороду водорослей и высекая из асфальта оранжевые снопы искр, ползла по Невскому. Забавное было зрелище! На крышах домов шевелились толпы людей, кто-то махал платком, кто-то грозил кулаками, доносились крики. И вдруг сердце мое остановилось. Впереди я увидел... свой дом! Почему-то он стоял поперек проспекта, преграждая дорогу китобазе.
Дом быстро приближался. Уже можно было через окна видеть внутренность квартир, людей, занятых своими делами. В глаза бросилась часть стола, видневшаяся в распахнутом окне, тарелка с дымящимся супом, раскрытая книга сбоку и женская голова, склонившаяся над книгой. Да это Нелька из двадцать седьмой квартиры! — догадался я, холодея от ужаса. Что они там, на мостике, уснули, что ли? Ведь сейчас наша махина врежется в дом, и тогда... Я порывался бежать на мостик, застопорить машину, дать задний ход, но ноги словно приросли к палубе. А дом и Нелька уже были в нескольких десятках метров... Я зажмурился, вскрикнул и проснулся.
Сразу же в нос ударил резкий запах тройного одеколона. Кругом что-то падало, звенело, грохотало. Хлопали дверцы одежных шкафчиков, позвякивали колесики шторок, метавшихся по карнизам, где-то плескалась вода... И только теперь я вспомнил оповещение об урагане, переданное новозеландской радиостанцией, о котором мы совершенно забыли. Я представил, что творится в радиорубке, и ужас выбросил меня из койки. Я рванулся наверх. И самые дурные предчувствия оправдались. Пол радиорубки был устлан толстым бумажным ковром. Все перемешалось: принятые и переданные радиограммы, накладные, инструкции, учебники, чистые бланки, всякие мелочи, повылетавшие из полок, стенных шкафчиков. И по всему этому из угла в угол перекатывались литровые бутыли с фиолетовыми чернилами и канцелярским клеем. В местах, где пути их сходились, слышался стук и разливались темные липкие кляксы.
Громкий стон привел меня в чувство. Возле моих ног, обхватив руками голову, раскачивался из стороны в сторону Валера. Я отлично понимал его. Это была катастрофа. Теперь придется просить берег повторить заляпанные радиограммы. На это уйдет время. А мы, зная, с каким нетерпением люди ждут эти поздравления, представляли, что будет, если завтра, то есть уже сегодня, они их не получат. Во всем окажутся виноватыми жены. На берег обрушится поток ругани и упреков, возникнут телеграфные ссоры. Возможно, у кого-то дело дойдет и до развода: «А-а, некогда было поздравить...» И никакие наши объяснения не помогут. Нервы у всех напряжены до предела.
Машинально я наклонился и поднял одну из радиограмм. На фамилии адресата и части текста расплылось густое чернильное пятно. Попытка рассмотреть, что под ним, результата не дала.
— «Твоя любящая Ксана», — с сожалением в голосе прочитал я подпись. — Эх, Ксана, Ксана, сгорела твоя телеграмма!
— Ксана? — Валера внезапно оживился, вырвал у меня заляпанный бланк. — «Твоя любящая Ксана», говоришь? Так это же Степанчуку! Глаза его вспыхнули надеждой. — Не трухай, корешман! — он уселся за стол и быстро перепечатал радиограмму.
Я воспрянул духом. Как сразу не сообразил!
Пачка брака быстро таяла. Игра продолжалась. Только теперь мы стали проверять друг друга. «”Лапочка“ — это Иванцову?» — «А у Суроегина, кажись, Лилия?..» — «У меня и детей все прекрасно», — так ведь, кажется, Агеева пишет?
Внезапно я споткнулся. На этот раз попалась сплошная мазня. Только несколько букв проглядывали сквозь фиолетовые густые потеки.
— Эту придется запросить, — я отложил бланк в сторону. — Тут и с полбанкой не разберешься.
— Погоди, погоди! — протянул руку Валера. Сморщив лоб, он внимательно разглядывал телеграмму, вертел ее так и сяк, подносил к лампочке. Наконец протянул ее мне. — Вот, смотри, просматривается «...ый ...ый ...ой ...ный...» — Да это же — милый, любимый, дорогой, ненаглядный...» — он озадаченно замолчал, вытащил из нагрудного кармана сложенную вчетверо радиограмму Пустыхину с подписью «Кореша», которую зачем-то оставил при себе, почесал затылок: вот так новогодний подарочек!
Некоторое время мы молча смотрели друг на друга.
— Слушай, а ведь запросто могло быть наоборот, а, Алеха? — задумчиво произнес Валера, а взгляд его перескакивал с одного бланка на другой.
— Запросто, — согласно кивнул я, чувствуя, как с души скатывается камень. — Не засунь ты этих «корешей» в карман, их бы так заляпало, что и не догадались бы вообще, кому она.
— И тогда не пришлось бы нам испортить праздник хорошему человеку, — как бы думая вслух, произнес Валера.
— Вручим ее, конечно, потом как-нибудь. А сейчас нет, нельзя.
— А может, там просто вранье... Что это за типы писали, разобраться нужно. И вообще хамство — посылать такое в Антарктику. Да еще на Новый год! Могли бы и после рейса свои счеты сводить.
— Ладно, — махнул рукой Валера. Будем считать одна из пяти тысяч списана в брак. — Он решительно поднял бутыль и вытряхнул на «корешей» остатки чернил. Ее ведь и повторить не запросишь — и откуда, и номер — все, видишь, заляпано!
Мы поглядели друг на друга и рассмеялись.
В окно рубки заглянул солнечный луч, скользнул по пачкам разобранных радиограмм, блеснул на металлических частях приборов. Как-то незаметно стихла качка. Откуда-то донеслась веселая музыка. — С Новым годом! — хлопнул в ладоши Валера.
— И скорейшим возвращением домой!
— А теперь пора в столовую команды. Порадовать китобоев поздравляйками!.. Завтрак уже начался...

«Ревущие сороковые» разбушевались в ярости. Как посмели эти наглецы-чужаки хозяйничать в их владениях? Свирепый западный ветер-ревун, в бешенстве завывая «Вон! Во-о-н!», с разгона хлестал по мачтам, трубам, надстройкам судов китобойной флотилии «Антарктика». Вздыбленные им крутые волны гневно вскипали белыми гребнями, осыпали тучами брызг палубы боевых китобойцев, захлестывали высокие полубаки, норовя отогнать гарпунеров от пушек. Будто не знали, что закаленным в бесконечных схватках с океаном промысловикам не страшна никакая болтанка. А на ускользающей из-под ног палубе они привыкли себя чувствовать так же свободно и уверенно, как чемпионы фигурного катания на скользкой ледовой арене.
Во всех цехах плавучего комбината работа кипела. Китобойцы-охотники, кувыркаясь на волнах, гонялись между айсбергами за усатыми и зубатыми океанскими великанами. Китобойцы-буксировщики собирали улов и оттаскивали к китобазе. А там, на раскинувшейся от кормы до средней надстройки площадке, с ними расправлялись при помощи фленшерных ножей и стальных кошек, прикрепленных к тросам вертикальных лебедок — шпилей, матросы-резчики.
...Едва двое матросов с пожарными шлангами в руках смыли с палубы на радость кружившим возле борта рыбам, чайкам и альбатросам обрезки мяса, обломки китового уса, плавников — все, что осталось после только что отправленного на завод финвала, мастер цеха разделки, прозванный за необычную для его профессии полноту и сутуловатость Горбачом, взмахнул пухлой ладонью:
— Вира!
Мощная сорокатонная лебедка натужно загудела. Стальной трос-ваер натянулся в струну. Гигантская туша голубого кита-блювала, намертво схваченная за хвост двухтонными железными клещами-храпцами, медленно выползла из воды по наклонному вырезу в корме — слипу на палубу.
«Ого, великан!» — «Да-а, сотню тонн потянет!» — «Сказанешь, полторы верняк!» — «Подарочек к Новому году!» — «Да, в этом рейсе таким еще не пахло!» — «В прошлом тоже что-то не припомню». — «Ну, когда же он кончится?!» — толпившиеся у борта раздельщики в серых брезентовых робах и сапогах на толстой шипованной подошве, перебивая друг друга, торопились выплеснуть распиравшую их радость.
Но вот великан, сверкая на солнце влажной гладкой голубоватой кожей, вытянулся во всю тридцатиметровую длину разделочной площадки.
Двое матросов-резчиков тотчас приблизились к громадной его голове.
Напоминающими хоккейные клюшки фленшерными ножами с полукруглыми, бритвенно-острыми широкими лезвиями на длинных деревянных рукоятках сделали возле головы глубокие надрезы. Шкентелисты зацепили их края острыми крюками-гаками, укрепленными на концах тросов вертикальных лебедок-шпилей, и, с оглушительным треском разрываемых толстенных холстов, принялись сдирать длинные, до полуметровой толщины пласты покровного сала. Еще несколько резчиков разрубали сало на куски, сталкивали их в открытые горловины жиротопенных котлов. А один, с помощью грузовой стрелы, разинул гигантскую пасть кита и, ловко орудуя ножом, принялся очищать ее от бахромчатых пластин китового уса. Остальные в ожидании, когда борьку разденут, продолжали шумно восторгаться подарочком Ревуна. Подсчитывали, на сколько тонно-рублей потянет. Радовались концу измотавшего всех безрыбья.
— А Кэп-то! Кэп-то наш! Только гляньте! — вдруг встрепенулся вертлявый Вилкин, заметив за китовой тушей, возле самой кормы, спину матроса-резчика Непоседина. — Всё кладоносцев высматривает. И даже такое чудо-юдо ему до балды!
— Товарищ капитан! Виктор Викторович! — сунув под мышку нож, прокричал в сложенные рупором ладони длинноносый Каблуков, по прозвищу Рубильник. — Ну, обернитесь же! Такой великан вам не снился!
— А пасть-то! Пасть! — принялся соблазнять Кэпа Бабецкий. — Сейчас в ней всей разделкой сфотаемся! — Он погладил щегольски закрученный ус и с сальной улыбочкой добавил: — И женский персонал позовем! Места всем хватит!
Раздельщики нехотя оторвали восторженные взгляды от гиганта борьки, обернулись к перегнувшемуся через фальшборт Непоседину — и галдеж вспыхнул с новой силой.
«Будто не знаете, ему все эти усатики-полосатики — что крабы с рыбами гарпунеру?» — «Эт-то точно, одних кашалотов-зубатиков высматривает».-«Да, такого настырного первый раз вижу!» — «А интересно все же, за что его из капитанов к нам в разделку спровадили?» — «Конечно, за эту самую настырность! Не понравилось, видать, кому-то». — «Тоже сказанешь! Я вот слышал, будто он этим, ну, как его... кладоискательством заболел». — «Что-то не похож на ненормального». — «Самый и есть чокнутый!».
— Стоп травить! — оборвал дебаты подошедший мастер. — Борьку-то раздели уже! Давайте по-быстрому с ним кончайте! За кормой полтора десятка усачей скопилось! — он бросил недовольный взгляд на спину Непоседина, хотел что-то крикнуть, но махнул рукой: — Ладно, может, что и высмотрит...
...На разделочную площадку китобазы капитана транспортного рефрижератора «Северный ветер» Непоседина забросила игра случая. Как-то раз, во время приема ставриды от траулеров, промышлявших у мыса Кап-Блан на западном берегу Африки, он спустился с мостика пообедать. Кают-компания встретила его веселым шумом и смехом.
— Конечно, новая китобайка, — губы капитана тронула легкая улыбка. Невысокого роста, с волевым лицом, в ладно облегающей стройную фигуру форменной куртке с погонами, он опустился в свое кресло. Быстрый взгляд скользнул по сидящим за длинным столом, по неразмешанным комочкам сметаны в тарелках с борщом и застопорился на широкоплечем, сероглазом, со светлым ежиком на круглой голове третьем штурмане, в недавнем прошлом китобое.
— Как всегда, что-нибудь сногсшибательное?
— Какая байка! Бред дикий! — поспешил доложить старпом. — В китах, оказывается, клад зарыт! Не какой-то, чисто золотой! Можете себе представить? Мамбра-тамбра зовется!
В серых глазах китобоя промелькнула досада.
— Ну, какая мамбра-тамбра? Амбра! Амбра! Товарищ капитан, можно я выйду?
Он быстро возвратился с небольшой газетой. Держа ее в вытянутых руках, поводил перед собой так, чтобы каждый мог прочитать название «Китобой». Уселся, развернул газету, глаза забегали по тексту:
— Ага, вот... — голос его зазвучал громко и поучительно: — «Амбра — наиболее ценный продукт китобойного промысла. Это воскообразное вещество, иногда образующееся в желудочно-кишечном тракте кашалотов, чаще всего старых. Научно обоснованных данных о том, как и в результате чего оно возникает, нет. Цвет амбры бывает различный. Запах натуральной амбры напоминает запах прелой земли. Амбра обладает удивительно сильной адсорбирующей способностью, то есть может вбирать в себя пахучие запахи и закреплять их на очень долгий срок. Поэтому амбра высоко ценится как лучший фиксатор при производстве дорогих духов. Создание искусственной амбры значительно снизило на нее цену, однако она все еще остается выше цены золота...» — Китобой опустил газету. — Ну, что же я вам, сбредил?
— Фью-ить!.. — восторженно присвистнул белобрысый молоденький радист. — Выходит, не зря носятся по эфиру слухи о сказочных заработках китобоев.
И со всех концов стола посыпались реплики: «При чем тут эфир? Он же сам только что хвалился, что им по сотне тысяч отваливают». — «Ну, уж это точно загнул!» — «Почему загнул? Даром, что ли, болтают, будто к ним пробиться не легче, чем в отряд космонавтов!»
Китобой быстро утихомирил разыгравшиеся страсти.
— Верно, — согласился он, — я сказал, что у нас на «Антарктике» раздельщик Баловнев откопал в кашалоте амбру в полста кэгэ. И за нее премия была выдана в сотню тысяч. Вы сразу же решили, что постольку отхватил каждый. И что «золотую амбру» чуть ли не во всех китах находят. А я ведь ясно сказал: премию поделили на всю разделку. Да еще китобойцу, этого старика-кашалота загарпунившему, кое-чего отстегнули. И в газете только что прочитал: амбра бывает в одних кашалотах, причем в очень редких случаях. И потому найти ее, что пингвина в Африке. А заработки в китобойке — как вообще на промысле. День-другой густо, неделя-две — пусто. Премии, конечно, бывают. Есть еще... — он замялся, отвел глаза, — кое-какие прибавки...
— Ну-у, — разочарованно закачал лысеющей головой электрорадионавигатор. — А я уже подумал, не рискнуть ли...
Вздох разочарования прошелестел над столом. Смеющиеся минуту назад лица потускнели...
А Непоседина услышанное потрясло. Золотой клад в брюхе океанского чудовища! И не в фантастическом романе! Глаза впились в большой круглый значок над карманом китобоева кителя. И вдруг капитан почувствовал, как со значка изогнувшийся полумесяцем кит посылает ему мощные импульсы, пробуждающие врожденную тягу к путешествиям и приключениям — ту самую страсть, которая с ранних лет толкала на отчаянные поступки. Первоклассника, завороженного геройскими подвигами летчиков — чкаловцев, отважных полярников-челюскинцев, папанинцев, седовцев, заставила построить из старой детской ванночки и самоварной трубы ледокольный пароход и отправиться на нем в ледовое плавание по ранневесенней Фонтанке. Потом она загнала его в трюм парохода, отплывающего, по его фантазии, в Африку к загадочной крокодиловой реке Лимпопо, в рубку подводной лодки, стоявшей у набережной Невы... И, в конце концов, она привела его в мореходку, а после ее окончания напостоянно прописала в океане. И тут-то разошлась — не унять! С небольшого грузового парохода «Передовик», куда его распределили после получения диплома штурмана, переманила на арктический ледокол. Оттуда по очереди на краболов, в другое полушарие, научно-исследовательское судно с батисферой для исследования океанских глубин, зверобойную шхуну, учебный фрегат-парусник, снова на «научника», изучающего обитателей океана... И так до тех пор, пока лавры судоводителя-супер, которых он добился каторжным трудом, чтобы легче было попадать туда, куда его увлекал очередной приступ ставшей болезнью жажды новой экзотики, не заглушила слава неисправимого летуна, наглухо преградившая ему путь к капитанскому мостику. И ему, собрав всю волю в кулак, пришлось завязать с ней тройным морским узлом. Как казалось, навеки. Но, видать, ошибся...
Морщины на лице вдруг разгладились. Пальцы рук сцепились под столом в предвкушении острых ощущений. В глазах сверкнуло мальчишеское нетерпение. И в следующий миг он уже видел себя на разделочной площадке китобазы возле огромного чудо-кашалота. А из разрезанного брюха кладоносителя хлестал бурный поток маленьких золотых червонцев времен НЭПа, один такой он видел у бабушки в коробке с брошками и сережками. Монетки сыпались ему на ноги, прилипали к брюкам, внутренностям кита, с позвякиванием рассыпались по палубе...
И когда стук ложек о тарелки вернул его за стол в кают-компанию, он понял, что погиб. Если не отыщет этот сказочный клад, не видать ему покоя. А если так, тянуть нечего.
Фортуна, казалось, улыбнулась ему. Очередной отпуск оформили сразу по возвращении в порт. Китобойная база, куда он поехал, стояла на междурейсовом ремонте в доке. Капитан-директор оказался на борту. Более того, он сразу признал в госте второго штурмана, который когда-то ходил с ним на большом рыболовном траулере-яруснике ловить акул и запомнился ему совсем молоденьким, но уже судоводителем «на большой».
После шумных дружеских приветствий, крепких рукопожатий на столе появился коньяк, блюдечко с ломтиками лимона, вазочка с апельсинами. Но стоило Непоседину заговорить о причине своего визита — лицо капитан-директора посерьезнело, в глазах мелькнуло напряженное любопытство.
«Все, сейчас оборжет и с трапа спустит», — догадался Непоседин. Ошибся!
Заметив его замешательство, капитан-директор рассмеялся:
— Ну, чего запаниковал? Думал, «скорую» вызову? У нас таких искателей приключений во всех цехах хватает. И куда повыше тебя чином.
Он поднял рюмку, ободряюще подмигнул: «Беру, но только не на один рейс, а напостоянно». И, видя, как гость ошеломленно заморгал, успокоил: «На один рейс — это кладокопателем, а там посмотрим. Сдюжишь — капитаном пойдешь. На новый рефрижератор для перевозки китового сырья. Сейчас он для нас строится, а готов будет к следующему рейсу. Ну, как, договорились?»
На китобазе Непоседин очень скоро стал в цехе разделки своим. Помог богатый опыт общения с разными людьми в опаснейших переделках. С приходом на промысел в Антарктику он быстро познал добываемых китов. С природным упорством и хваткой взялся овладевать приемами их разделки и вскоре орудовал фленшерным ножом не хуже других. Не оправдались и опасения, примут ли его раздельщики в кладокопатели. Зачислили! У самих нередко просто сил не хватало еще искать иголку в стоге сена. А он, даже в особо добычливые дни, падая с ног от усталости, дотошно исследовал целую гору ароматных внутренностей попадавшихся на гарпун кладоносителей. И чего только не находил у них в брюхе: тюленей, дельфиненка, бочку с селедкой... Даже небольшой якорь с вырванной цепью! Только запах прелой земли, исходящий от амбры, все еще не пощекотал ему ноздри...
И на этот раз среди доставленных буксировщиком китов Непоседин кашалота не высмотрел. Однако не унывал. Проводив взглядом последнего сданного буксировщиком финвала, исподтишка показал прячущемуся где-то в океане кладоносцу кукиш: «Не надейся, не уйду, все равно тебя найду!».
Громкий шум, крики за спиной заставили его быстро обернуться... И палуба пошла из-под ног. Разъяренные «сороковые» все же решили наказать непокорных чужаков. Ревун-вест поднапрягся, ударил ураганом. Вздыбленные им волны резко накренили китобазу. Огромная туша стремительно заскользила по влажной палубе к правому борту. Еще миг — и она расплющит неугомонного романтика в блин...
Мгновенно проснувшийся инстинкт самосохранения, ударив по ушам командой «За борт! Быстро!», подбросил его на планшир. Но коварный случай подставил ногу: внизу, прямо под ним, у самого корпуса китобазы торчала из воды громадная, как железнодорожная цистерна, голова... кашалота! Только не с гарпуном в виске, какого все время он высматривал, а живого, невредимого: пасть разинута настежь, в нижней челюсти хищно поблескивают большие, вогнутые внутрь, как коровьи рога, зубы. С шумом и свистом кровожадный океанский тигр жадно всасывал в себя воздух. Видно, где-то на километровой глубине сытно пообедав добытым в смертельной схватке гигантом-кальмаром, старался отдышаться перед мертвым часом.
От неожиданности Непоседин забыл про смертельную опасность за спиной. Отчаянно замахал руками, заизгибался всем телом. Однако не удержался, полетел вниз и, только каким-то чудом проскользнув между челюстями, провалился в темную глотку...
В разыгравшейся суматохе исчезновения Непоседина никто не заметил. А едва резчики стали приходить в себя, сразу схватились за ножи. Набрав бешеный темп, быстро превратили чудо — борьку в сырье для мясокомбината. Когда же последние остатки супергиганта уплыли на ленте транспортера под палубу, без перекура взялись за обычных борек, финвалов, сейвалов и горбачей. Расправляясь с ними быстрее, чем хозяйка с курицей, так вошли в раж, что перестали замечать окружающее. Только когда очередного кита уже наполовину раздели, а Рагулин подвел к голове грузовую стрелу с тросом, чтобы распахнуть ему пасть и очистить от кудрявого уса, остроглазый Вилкин спохватился:
— Стойте, да ведь это зубатик!
— Ну, доуродовались! Кашалота от усатика-полосатика не отличили! — вытер рукавом блестящий от пота лоб Рогулин.
— А Кэп-то, Кэп! Висел, висел за бортом и просмотрел! — с сочувствием произнес Кранцов.
— Так этого зубатика только что буксировщик взял, — мастер кивнул головой в сторону быстро удалявшегося от базы китобойца. — Отбежал от нас с полмили за новым уловом и вдруг, гляжу, возле вон той горы-айсберга быстро разворачивается, гарпунер на полубак к пушке несется. Трах! Бах! И с добычей обратно к базе.
— А куда все же Кэп подевался? — беспокойно завертел головой Кранцов. И посыпались догадки:
«Мало ли куда, может, за сигаретами смотался». — «Какими сигаретами, он же не курит». — «Ну, увидал, как борька-гигант на него наезжает, брюхо и схватило». — «А если в натуре наехал?» — «Ага, тогда бы кит его по фальшборту размазал, а там все чисто». — «Мог и за борт сигануть...»
— Кончай балаган! — мастер кивнул на приближающийся к корме китобоец. — Вон, второй буксировщик еще китов волокет. Ну, а кто за амброй?
Видя, что все сразу замялись, беспокойно запереглядывались, не желая связываться с Кэпом, махнул рукой:
— Хрен с вами. Вот сам отхвачу куш, поглядим, что запоете! — и с неожиданной для его грузной комплекции ловкостью выхватил у стоявшего рядом резчика нож и полоснул изогнутым лезвием по влажной скользкой брюшине.
Из расползавшихся краев разреза медленно выполз и скатился на палубу золотисто-желтый ком величиной с мешок картошки. Глаза резчиков повылезали из орбит. Охая и ахая, они загалдели, перебивая друг друга: «Ого!» — «Ах, ты!» — «У-уу!» — «Да это же амбра!» — «Не может быть!» — «Ну комедь!» — «Кэп-то у них каждую кишку вылизывал, и все мимо!» — «Точно! А мастер с первого захода в мильонеры!» — «А мы-то дураки отказались!» — «Да! Подарочек потрясный! Видать, сам Нептун расщедрился в канун шестьдесят седьмого!» — «Ой, смотрите! Еще довесок лезет!..»
В наступившей тишине из разреза выполз еще один комок. На этот раз небольшой, всего со средней величины тыкву, весь густо облепленный огрызками кальмаровых щупальцев, острыми, как клюв птицы, присосками, густой кашей из вчерашнего недопереваренного обеда. Однако комок не выпал, а завис на краю разреза.
— Во денек! Кино! — отбил ладонями на груди звонкую чечетку Вилкин.
— Ну, этот довесок Кэпу. Заслужил, — неуверенно предложил Кранцов, все же за всех нас уродуется!
— Сказанул! — вскинулся на него Рубильник. — Тут как в очко. Кому туз с десяткой выпал, тот и в дамках.
— Да вы что, ослепли? — Вилкин стремительно подскочил к киту, завозил ладонями по довеску.
Все ахнули: «Кэп!» — «Ну, это вообще!..» — «Как библейский Иона во чреве кита!» — «Ну, Иона трое суток там гостевал, а Кэп полчаса всего». «Доктора. Быстрей!»...
Мастер осторожно расширил лезвием ножа разрез. Двое матросов, ухватив Непоседина за плечи, стали медленно вытягивать из кита. Двое других подхватили за ноги и осторожно уложили на подстеленный кем-то брезент. Боцман отрегулировал струю в шланге и стал смывать с головы, рук, одежды густо облепившие Кэпа следы пребывания в «кладохранилище». А в успевшей набежать толпе уже замелькали белый халат врача санчасти и синий фельдшера со свернутыми в трубку носилками на плече.
Присев на корточки, молодой врач засучил рукава рабочей куртки лежащего, подтянул выше колен штанины, пробормотал: «Ну, слава Богу! Кожа, вроде, не повреждена». Сделал ему укол и уставился в продолжавшее оставаться неподвижным лицо. Явно не зная, что делать дальше.
— Доктор, — тронул его за плечо протиснувшийся сквозь притихшую толпу Рогулин. — Кэпа быстрей раздеть надо и под душ. А потом тело спиртом протереть. Иначе кожа желто-белыми пятнами покроется. И волосы повылезают. Сок-то желудочный у кашалота — что кислота серная!
— Точно, док! — и тут не упустил случая съехидничать Рубильник. — Знакомьтесь, прохвэссор китобойно-раздэлочного мэдинстэтута!
— Заткнись, остряк-самоучка! — зашипел на него старпом. — Нашел время зубы скалить! А ну, вали отсюда!
— Газетку читать надо, — бросил вслед Рубильнику Рогулин и повернулся к доктору: — А еще, док, ему нутро обязательно спиртом прополоскать требуется.
Видя, что врач его не слушает, выхватил из оттопыренного кармана его белого халата пузатую бутылочку со спиртом. Приподняв голову Кэпа, вылил ему в глотку половину содержимого. Затем немного подождал и принялся похлопывать по щекам, растирать шею, грудь.
И сработала газетная заметка! Кэп шевельнулся, ноздри вздрогнули.
Широко раскрыв рот, он шумно вздохнул и оглушительно чихнул. Еще раз, еще, еще... Лицо стало медленно оживать... Глаза приоткрылись...
Взгляд начал проясняться и, скользнув по ногам столпившихся вокруг китобазовцев, споткнулся о развороченное брюхо кашалота, с него перескочил на лежащий рядом светло-желтый ком... И догадка, вспыхнувшая яркой осветительной ракетой, окончательно привела его в чувство.
— Она!.. До-до-докопался!.. Она!.. — широко раскрыв рот, словно кашалот, когда Непоседин только увидел его у борта китобазы, он стал жадно хватать ртом воздух. А едва отдышавшись, подтянулся к осуществленной своей мечте, нежно погладил золотистую восковую поверхность. Ожившие глаза засветились радостью.
— Еще там, когда в скользкий вонючий мрак влетел и задыхаться стал... вдруг запах.., нет, нет, аромат! Тот самый! Прелой земли... дух обласкал! — с трудом выговорил Непоседин, кивнув на соседа-кладоносца. — Я сразу дернулся, чтобы повернуться к выходу, но... и... вырубился начисто...
Тут врач вышел из шока, воспрянув духом, начал давать указания фельдшеру:
— Быстро на носилки и в санчасть! Под душ!
— Стоп! Полный назад! — тотчас прорезавшимся командным голосом отрубил Кэп. — Только сам!
Опираясь рукой о палубу, морщась, покусывая губы, он поднялся. Сделав несколько неуверенных шагов, решительно высвободился из рук поддерживавшего его врача. Крепнущей походкой направился сквозь расступившихся китобоев к надстройке. Возле белой стальной двери в служебные помещения он остановился, обернулся, и, неожиданно для него самого, впервые с языка сорвалось:
— Воля, мозги, сметка есть, выдержка в придачу — и у вас все шансы есть покорить удачу!..