Мартин Джонсон Хид
( Martin Johnson Heade, 1819-1904)
Cattelya Orchid and Three Brazilian Hummingbirds
Лев Ошанин
Давай уедем в дальние края,
За две реки
на медленных паромах.
Оглянемся —
и только ты да я
Да несколько деревьев
незнакомых.
Как будто
снова встретившись,
начнем
Краснеть, молчать,
не в силах скрыть
сомненья,
И, все смешав,
не помня ни о чем,
В лесной глуши,
в кустарнике ночном
Встречать рассвета
медленные тени.
И в час,
когда совсем тиха
листва —
Простое счастье дней
полузабытых! —
Знать выраженье
глаз твоих закрытых,
Не сказанные угадать
слова.
А хочешь,
не поедем никуда:
За мелким горем
радости не пряча,
Ты просто улыбнешься мне
иначе,
И станет все как прежде,
как тогда.
И было утро, и был день, и был ветер
Сломанные ребра,
забинтованная рука
и диметилфталат
Начинается все очень скучно. Так всегда и бывает. Обычное дело. Прозаично все начинается, хотя первого мига всегда ждешь… ну, не хватает в этот миг романтизма, что ли, — внезапного отдохновения души. Между прочим, оно тут же и приходит, только никем не замечаемо. Вот суть в чем дела. Просто душа не сразу может справиться с нахлынувшей свободой.
В тот год мы не стали дожидаться своего поезда, он стоял в расписании через несколько часов. У нас не хватило сил в первый же день торчать на сутолочном закатанном в асфальт вокзале. Конечно, была бы лавка напротив ленинского паровоза (между прочим, сейчас, по прошествии лет, как только что сделал я сам, спросите себя, по какому случаю установлено тут железное чудо технической мысли прошлых веков), тогда, может, мы остались бы любоваться этой сверкающей бронзой и отливающей криворожской сталью машиной. А так, мы вскочили в первую электричку, чтобы вскоре, по неожиданной прихоти, сбросить просоленные рюкзаки в придорожную пыль у случайного километрового столба.
Там вместе с нами выбежало десятка два человек. Но они были не наши, они были дачниками. Их мы не замечали, не хотели заметить, вернее, в силу наших потребностей, они пребывали как бы в иной плоскости от нашего гнездящегося романтизма.
Мы огляделись по сторонам — в обе стороны посреди дерев и трав тянулась железка — и, подхватив рюкзаки, забрались поглубже в кипрей и там уже прислонили мокрые спины к шершавой коре.
С собой у нас была темно-зеленая фигурная бутылка чешского джина, и мы к ней по очереди прикладывались. Терпкий вкус хвои с хинным привкусом перемешивался с густым ароматом распаленных солнцем разномастных растений, и мелко набегавшие по голубому ситчику заботливо подбитые облака добавляли в букет своей ветреной свежести. Корабельные сосны беззвучно тянулись ввысь, и там, под солнцем, их кроны запевали свою песнь. Если кто в таких делах понимает хоть чуть-чуть, пусть он определит цвет тех поднебесных ветвей: и не зеленый, и ни синий, и ни сизый же… все время ускользающий — свет, цвет, настроение.
Бутылка все реже переходит из рук в руки, природа ближе и ближе придвигает свой безграничный объем к двум чудакам, сидящим под полуденным древом и по этому случаю, кажется, вознамерившимся с ней — спорить, смириться, пренебречь? Муравьи, те быстро освоили новое пространство. Но вот уже и невиданных расцветок птица гнездится на руках и ветку малины клювом клонит вниз. Ветка и без того огрузла от винной ягоды, так что остается гадать, кто раньше уронит первую: ветка, птица, я или брат, которому наша возня не слишком нравится?
Хотелось бы разрешить задачу.
Мне б понравилось, чтоб это была сорока, самая красивая и самая крупная птица наших краев. Она сидит на руке, впиваясь до крови когтями, поедает ягоды и подмигивает красным глазом. Она в очередной раз раззеввыет клюв — и в это время раздается свисток.
Значит, подошла следующая электричка.
Нам ничто не мешает вскочить в нее, едва поспев в закрывающиеся двери, выкурить в тамбуре папиросу и сойти на любой другой остановке. Нам ничто не мешает разбить в любом месте палатку и провести там отпускной месяц.
Нет, в тот год, ни в любой другой, мы не были окончательно свободны. Горечь чешского джина напоминала об этом. И мы ориентировались на в прошлом совершенный выбор: Вуокса, лодка, палатка…
По этой причине я согнал сороку и вышел из кипрея. Брат последовал за мной — я последовал за братом, подхватив за лямку свой мелко набитый рюкзачок.
Не все ладилось у нас с ним, но это, пожалуй, наш лучший год был. Впрочем, были годы и неменее хорошие.
Другого уже не будет.
Года. Брата. И многого еще.
