Линия тела

Гвидо Рени. Похищение Елены (1631, деталь, Лувр, Париж)

Вацлов Страукас. Дочь рыбака (1976)

Неизвестный автор. Когда Мадонна была молодой

• Нижневартовск. 1976-1981

1. Вагенгезангер,
   или Вагоновожатый
2. Чтобы как искра сгорая... См. также: Где-то на тюменском Севере
3. Медицына бессильна
4. Как бы цезурою зияет этот день
5. Соблазн. Мадонны в эпоху построения коммунизма

• Нижневартовск и вокруг него
  (фотоальбом)
• Редакционные будни
  (фотоальбом)
• Семейные праздники
  (фотоальбом)
• Самотлорская свадьба
  (фотоальбом)

Самотлор. Озеро кверху дном

Восемьдесят седьмой куст скважин — первый на Самотлоре. Бурение начала бригада Виктора Китаева

Самотлор. У буровиков Виктора Китаева. Подъем инстумента. Фото Альберта Лехмуса

Даешь Родине миллионную тонну тюменской нефти! 10 июня 1978 года

Алексей Лидов. Ребята с буровой.1979

Эдуард Котляков, Трасса дружбы. 1977

Артерия Самотлора

Труба-1220

АРКИМ летом семьдесят восьмого на журналистском семинаре в Ханты-Мансийске газетчик Мишка Голубев подбивал бабки к нашей Татьяне — он настойчиво делал это в зале и кулуарах Дома партполитпросвета, по пути в столовую окружкома партии и за обеденным столом. В краеведческом музее, попавшем в программу в качестве культурной нагрузки. В гостиничном номере, где случайной компанией — Танюха, Сашенька с нижневартовского телевидения, местный Мишка, я и еще двое или трое заезжих — мы скучали, не помню уж по какому случаю. Хотя чего тут помнить: по молодому случаю собрались, вот тебе и все. С коллективным времяпрепровождением, правда, не заладилось, проистекало оно вяло. Если не считать Мишкиных докук, которые, собственно, одни и вносили содержательную часть. Юная пышногрудая корреспондентка «Ленинского знамени» млела от мужского внимания, но на уговоры не поддавалась, всякий раз ускользающе отстраняясь от нашептывающих губ и крадущих рук.

Как ресницы тебе сомкнуть,

если не лягут слова, как тени,

на плечи твои, на твои колени

и не овеют губы и грудь, —

склонясь к Танькиному креслу намурлыкивал Миханя. —

Я с тобой, чтоб ты смогла

уйти в себя, как в заросли сада,

где в запахе мяты сквозит прохлада,

где яблоки звезд и полумгла.

Нет, что там говорить, Танюха млела. Кто и в какие времена еще станет читать ей одной рифмованные строки, написанные как будто специально для нее. Это «как будто» — умение складывать слова в рифму — всегда — проверено и гарантировано — завораживает женщин. А взять гитару в руки и тонкой струной рифмам подыграть, обозначая такт, — красота! Гитары, впрочем, не случилось. Да тут еще и Мишка сплоховал.

Как расстаться мне с тобой,

Если ты шепнула сонно,

Что голос мой — как шелест клена

Над твоею головой.

Вот такая вышла нечаянная оплошность. Татьянка прыснула, потянулась к столу — лишний раз продемонстрировала прелесть обрисованных легким ситцем плавных смущающих воображение и стремящихся вырваться из заточения линий, — взяла бумажную салфетку и с нарочитым тщанием промокнула вспотевший Мишкин лоб.

— Клен ты мой опавший...

— А ты и жениться на ней согласен? — неожиданно подала тихий голос Сашенька, высвобождая обласканные [изнеженные] пальчики из моих ладоней. Мишка опешил. А у Сашки в глазах озорные чертенята устроили кавардачный перепляс, и колокольца задиристо позванивали в ее словах. — Свадьбу комсомольскую, конечно, играть будем. Здесь или в Нижневартовске?

— Сначала чувства проверить требо, — буркнул себе под нос стушевавшийся парень.

— О-о-о, да у нас и чувства имеются!..

— Сказано: проверить требо, — вяло огрызнулся Мишка.

Не понимая, что происходит, ровным счетом ничего не понимая, Танюшка прижухла; она задвинула свое ладное тело поглубже в кресле, и накатывающие сквозь открытое окно волны августовского света теперь не доставали ее.

Сашенция не унималась:

— Ну, проверять ты чьи намерен, ее или свои?

— Что ты привязалась к человеку, — вступился я. — Дело-то богоугодное, а ты на смех поднимешь.

— Вы, мужики, порой даже насмешки не достойны. Ты погляди на него, нет, посмотри, посмотри: глазки масляные, как у кота на крыше, а прямо сказать, чего надобно, боится, трусливая душонка.

— Ребята, айда в ресторацию, — предложил, не обращая внимания на возникшую коллизию, кто-то еще из присутствующих.

— А у меня тоже масляные?

Она как истый забияка — что на нее нашло? — зыркнула, но сразу и потупила взгляд.

— В твоих глазах много грусти и много нежности. — И полушепотом выдохнула: — Почему ты не дождался меня?

— Где? когда? — не распознал я неожиданного продолжения — завершения? — шутки, полушутки — четверть шутки — осьмушки шутки... С самого утра мы были рядом и редкую минуту не рука об руку.

— Почему женился, не дождавшись меня?

Вот те раз! Она сама была замужем, матушка... А-а, нет, но со стажем всяко больше моего. Муж, с которым мы были краем знакомы, был москвич с дипломом, на Север приехал заколотить деньгу на машину, а если получится, то и на ЖСК. И кажется, увяз здесь. С ним, парнем покладистым, смахивавшим на добра молодца Олега Видова, только заметно крупнее, можно было поговорить обо всем на свете и выпить тоже. Во всяком случае не ошибусь, если скажу: выпить, а заодно и поговорить. Жену, которую неожиданно встретил, он обожал и слушался беспрекословно. При любом удобном случае он подхватывал ее на руки и по-мальчишески смеялся от счастья, задорно и весело, пока она тихо выдыхала свое запоздалое «ой!»

ПЕРВЫЕ она оказалась у него на руках прямо на телевидении, где мы проводили круглый стол о развитии нефтегазовой трубопроводной отрасли. Передача уже закончилась, но по недосмотру оператора, по умыслу ли режиссера кадры эти — дрыгающая ногами телекорреспондентка на руках у передовика производства — попали в эфир и разбавили наше круглое получасовое занудство. Ножки, даже хоть бы и в пуховых рейтузах, и в правду были хороши, подстать умиротворенному боттичеллевскому личику; миниатюрная фигурка лишь угадывалась под ангорским свитером...

Минут через пятнадцать — мы как раз намеревались пропустить по второй — в здание ворвался запыхавшийся очумелый директор.

— Вы что тут?! — шумел он с порога. — Бордели в студии с голыми девками на руках!!! Мне уже звонили оттуда. Да как вы посмели!!! Всех к чертовой матери, всех…

Директора с трудом успокоили, суть происшествия объяснили с предъявлением неопровержимых улик. Договорились, что разъяснительно-воспитательная работа с коллективом проведена, морально-этические и оргвыводы сделаны неукоснительные, виновные подверглись порицанию коллег и понесли заслуженное наказание.

“Наказание, наказание,” — в наступившей эйфории всеобщего братства галдели все невольные соучастники ЧП. Испуганный оператор, сконфуженный режиссер и все еще нервно вибрирующий директор выдули по штрафной. Двое выглядели побитой, но счастливой собакой, а у директора тряслись руки, как у запойного. Безнадежно махнув на закусь, он поспешил в свои апартаменты докладывать круглосуточно бдящим верхам, и быстро вернулся к столу, довольный собственной оперативностью.

Будущий Сашкин муж работал в гремевшей на всю страну бригаде трубоукладчиков Владимира Глебова, орденоносца и члена ЦК ВЛКСМ [1]. За столом, который привычно, на скорую руку, развернули в студийных интерьерах, Володька весь вечер донимал меня одним и тем же вопросом.

— Слушай, вот ты журналист, объясни мне. Построим мы коммунизм — а дальше что будет?

— Тебе, члену ЦК, виднее.

— Я не знаю. Честно. Вот ты, журналист, объясни мне, после коммунизма — следующая станция какая?

— О-хо-хо, давай сначала построим, — откровенно вяло ответствует журналист. — Что про коммунизм? Пивка бы сейчас холодненького. — И с бóльшим энтузиазмом, я бы даже сказал, с порывом:

... “А вот пива,

товарищ начальник,

не сбросят, небось, ни раза...”

“Да если вам сбросить его —

разобьется...”

“Ну хоть полизать,

когда разольется.

А правда, товарищ начальник,

в Америке — пиво в железных банках?”

“Это для тех,

у кого есть валюта в банках...”

“А будет у нас «Жигулевское»,

которое не разбивается?”

“Не все, товарищи, сразу...

Промышленность развивается” [2].

— Э-э-х-хо-хо, пивка бы сейчас свежачка...

— Сейчас нет, конечно. Но с пивом нет вопросов, мое слово твердое. Может слышал, раз в месяц мы с моими молодцами — вон один, видишь, парень хоть куда, — да опусти ж ты ее на пол, у нее от тебя морская болезнь наступит, — а у меня все такие, как на подбор, — мы с ребятами фрахтуем самолет — и в Москву, в «Метелицу». От всей бригады приглашаю, пожалуйста, угощайся, отводи душу тяжкую. Да вот хоть в следующую пятницу…

Мы вываливаемся на мороз перекурить. Люто холодно. Струйки дыма замерзают на кончике красного огонька и от случайно-неосторожного движения звенят тонюсенько. И мы, сами уже звеняще-стеклянные, прыгаем с ноги на ногу, делаем еще по глубокой затяжке и — быстрей в помещение, успев, впрочем, напоследок окропить снежок.

— Вот ты журналист... — заводит свою пластинку Володька. — Нет, ты мне скажи, с практической точки зрения... Мы, понимаешь, в бригаде коммунизм построили. Так? Истинное слово, так. От каждого по способностям, каждому — по потребностям. Обрати, пожалуйста, внимание: раньше намеченных партией и правительством сроков. [3] Так?

— У тебя ж конкурс трудовых книжек и экзамены на профпригодность. Ты и в коммунизм отбор устроишь?

— Подожди, не сбивай... У нас заработки — мы их не считаем! Купишь все, что душе угодно, любой дефицит — твой. Приходи к нам, не бойсь, научим — как вы, журналюги, красиво пишите? — подскажи-ка...

— Зажигая рукотворные звезды в полярной ночи, эти крепкие парни-романтики сквозь пургу и болота тянут стальные артерии магистральных нефтепроводов...

— Во! Во, злодеи, завернуть умеете! А теперь мы еще на свои в болоте да в морозáх добытые школу сварщиков открываем, кадры ковать... Так вот, я и говорю. Цветной телевизор? — нет проблем. Машину? — хоть две, пожалуйста. Мебельный гарнитур? Чешский? Румынский? Да хоть французский! Нет в магазине? На складе две сотенные сверху — и забирай. Тушенки всю квартиру ящиками заставь. В Вартовске костюма не подобрать? В ГУМе, ЦУМе обслужат как кувейтского шейха… Ты пойми, мы при коммунизме живем! Оттого и спрашиваю: а дальше-то что? Понимаешь, это не меня одного интересует. Мужиков волнует дальнейший политический курс — ко мне обращаются: за что боремся, бригадир?

— Послали деревенские ходока к Брежневу, когда ж ить, ёшкин кот, коммунизма ентова наступит и чё енто таке, чтоб по нечаянности или недоразумению, значит, не пропустить...

— Брось, анекдоты я уважаю, но вопрос серьезнейший... Эй, Васек, когда девчонку неволить перестанешь? Она в твоих ручищах взопрела вся... Генсек, говоришь. Не думай, что от моего вопроса уйдешь...

И ТОГДА на телевидении, ни долгое время потом с Александрой мы по сути дела знакомы не были. Мы не были представлены друг другу, как принято в хорошем обществе. Пути-дороженьки в разных странах наши пробегали. Она — белая косточка, телевизионщица, на каждое задание выезжающая бригадой, я — рыщущий по городу в поисках свежатины газетчик. Так что в лучшем случае мы лишь шапочно кивали друг другу издали. И подружились только на «Метеоре». На скорости шестьдесят километров в час разрезал он обские воды и на крыльях нес нас на семинар в Ханты-Мансийск.

Нам сразу же и просто дались необязательные разговоры о том, о сем, об этом, переэтом, возникавшие паузы нисколько не тяготили, и даже после них мы легко возвращались к пустячным словам. Тогда же оказалось, что разговаривать или молчать куда милее, когда держишь друг друга за руку.

Я держал ее руку между своих ладоней, так мы и плыли вниз по Оби, время от времени изумляясь сочным заливным лугам, высоченным, в три человеческих роста тростникам, встававшим стеной вдоль тянущихся и тянущихся необжитых берегов; одинокой козе, привязанной у одинокой березы, а чуть дальше почерневшей от времени, будто сожженной до углей, кособокой заимке, рыбакам воровато выбирающим сети; разливам реки, следовавшим то влево, то вправо, густым черно-бурым пятнам на тщательно выглаженной воде, — а, вон там, видишь, буровая стоит; моторке, тянущей два тонких уса и вдруг раньше времени начинавшей колыхаться на спутной нашей волне: вверх-вниз, вверх-вниз; и лодочнику, приложившему козырьком руку, мы радовались тоже…

Несмолкаемое шипение, плеск, утробный голос тысячесильных дизелей да мелкая нескончаемая дрожь корпуса нагоняли сон, ее голова склонялась, она устраивалась поудобнее, я обнимал ее за плечи и замирал, боясь спугнуть опустившуюся к нам Дрему. Во сне она улыбалась, и я радовался ее хорошим ромашковым снам.

“Ты что?” — я осторожно оборачивался; я спиной чувствовал, как Таньке все время не терпится встрять. — “Ну, просто удивляюсь вашим нежностям телячьим, как на бархате сидите. Кто бы мог подумать! Давно это у вас?” — “Угу. Не поверишь, всю жизнь, как только сходни убрали”.

Сашулин неожиданный демарш в гостиничном номере смутил меня. Мои намерения заключались в их полном отсутствии, но были вполне очевидны.

Мой сосед по номеру отправлялся в компании двух девчонок из кондинской газеты и окружного радиожурналиста на Иртыш жить всю ночь в палатке. Вернее, радиожурналист забирал в свою палатку двух девчонок и соседа, ну, не суть. И никого не касалось, что и как там у Мишки с Татьяной. Нас вынесло друг к другу, нас прибило, и мы на первый случай уже побывали в кинотеатре, где за невинными нежностями не суждено было видеть, что там демонстрируют на экране.

Мы смущенно посмеивались после сеанса, не в силах вспомнить кино. Какая-то глупая история о летчике-испытателе, выставившем носок за габариты выстреливаемого кресла, — пытался я нащупать сюжет. — Да что ты! — делала круглые глаза Сашка. — О каком-то рыцаре с богатым плюмажем и гремящим сердцем под бутафорскими доспехами. — Честное слово, откуда она взяла этого рыцаря несчастного образа!? — Ну зачем ты придумываешь несуществующих горе-испытателей? — не соглашалась она. Она кружилась в танце по мостовой и пыталась посреди полуночной улицы учить меня вальсу. Мне понятно, как передвигаться и что делать на счет «раз-два-три» на ринге, но с танцами все складывалось не в тему, невпопад и мимо хоть какого счета. Ее еще больше веселило, какой я нескладеха, и она кружилась, кружилась, кружилась посреди той белой ночи.

В общем, не в пример Мишки с Татьяной у нас с Сашенькой — Са-а-шу-у-у-улень-кой — вроде бы все само собой славно складывалось.

И зачем ей было это рушить?!

ЕЧЕРОМ в соответствии с ранее поступившим предложением наша компашка направляется в ресторацию; Сашенька моя осталась в гостинице. В какой-то, вероятно, упущенный мною момент за беленой скатертью нашего табльдота [4] оказывается цыганка... Верней, так. Цыганка танцует в окружении до последней капли выбеленных скатертей и лиц, расплывчатых в ярком свете —

Как спичка, чиркнув, через миг-другой

выбрасывает языками пламя,

так вспыхнув, начинает танец свой

она, в кольцо зажатая толпой,

и кружится все ярче и упрямей.

И вот — вся пламень с головы до пят.

Воспламенившись, волосы горят,

и жертвою в рискованной игре

она сжигает платье на костре,

в котором изгибаются, как змеи,

танцующие руки.. [5] —

и только потом я обнаруживаю рядом ее нездешние космические глаза и ярко-красное пятно намалеванных губ, и потом уже, слыша звон монисты и переборы гитары, путано бормочу:

Мария в бусах миндальных,

как дочь алькальда нарядна;

плывет воскресное платье,

блестя фольгой шоколадной.

На кровле грезящий месяц

дремотным аистом замер.

Взлетели огни и флаги

над сонными флюгерами.

В глубинах зеркал старинных

рыдают плясуньи-тени...[6] —

и ухлестываю за нею весь вечер напролет, пока не нахожу нас в редакции окружной газеты.

Ночь. Темень. Просторный кабинет отдела информации освещен лишь слабой лампочкой радиолы. Сквозь эфирные помехи пробивается маловразумительная музыка, и маловразумительно под нее мы топчемся на месте.

Ждите... Повеяло... Это придет...

Музыки тихой... притоп... трепетанье...

Девушки, полные снов и молчанья,

Встаньте, станцуйте распознанный плод!

Вкус апельсина станцуйте.

Вкус апельсина, дыхание зноя,

Лето станцуйте — расплавленность юга,

Всплеск аромата, блаженства настой.. [7]

Мои губы заняты ее мокрыми ватными губами со вкусом липких карамелек, мои руки заняты — совершеннейшая пошлятина! — ее жидкими ягодицами. Я озираюсь. Мишка с Танюхой оказываются тут же, они причащаются у стола, и я прикидываю, что это — от радиолы к столу и далее — реальная траектория немедленного поэтапного отступления.

... В номер они ввалились спозаранку, еще и петухи-то не успели пропеть, и я, продрав свои бесстыжие очи — проведенное накануне время вспомнилось сразу, одной мгновенной вспышки оказалось довольно, — с любопытством разглядывал два бледных засоса на щеке одного и с пяток синюшных на шее у другого. Физиономии у обоих стали одутловатыми, не то с безудержного перепою, не то от комарья, и вместе с тем несли трагическую… трагикомическую печать.

— Что смотришь, — не выдержал изучающего взгляда радиожурналист, — тебе все тело показать? До самого кончика хвоста. Только пятки и остались целы!

— Завидую — не то усмехаюсь, не то, действительно, завидую я.

— Ха, он завидует... а мне, сейчас, домой, к жене, на глаза, ай, да... — безнадежный жест рукой. — Ну, как я ей покажусь!!!

— Во многой страсти много печали. О последствиях думаешь лишь по свершившемуся факту и, как Вовочкин папа, рвешь волосы: зачем позволил?..

— А никто и не позволял, — бодро поясняет сосед. — Они, шалавы, над нами надругались, пока мы спали. Мне легче. Я домой приеду и сразу в командировку по Ураю. Невесте на глаза чтоб не попадаться.

— Я вот тоже, пожалуй, дождусь главного — и в ноженьки...

ТРОМ мы грузимся на «Метеор». Сашка открыто смеется мне в лицо — в глазах ее чехарда неугомонных чертенят.

— А ты сердцеед, однако. Ты... Бедную девушку ты зачем же бросил? Одну, на произвол судьбы. Она к нему со всей душой, она на многое рассчитывала... она... на все она была согласная, любви ждала, а он... Да ты просто трус!

Я зло оглядываюсь на Татьяну, с которой отныне намерен быть подчеркнуто официален: Татьяна Владимировна, и никак иначе. Сашка, Татьяна Владимировна, я — мы рассаживаемся в разных концах салона. Насупившийся скучный день обещает такое же скучное плаванье, без клеверов и бумажки на носу.

Ах ты, палуба, палуба,

Ты меня раскачай,

Ты печаль мою, палуба,

Расколи о причал. [8]

Однако в Нижневартовске жизнь оказывается прекрасной. Меня встречают трое: яркое солнце и молодая жена. Я не разбираю, кто из них более заставляет жмуриться меня от удовольствия. Бесспорно, солнце задает настроение. Несказанно радует и жена в брючках в полоску поперек, которые дополнительно подчеркивают величину ее огромного живота, прикрытого легко ниспадающей с ее хрупких плеч туникой. Она ровно несет его перед собой, как носят арбузы. Прическа ее, для меня сочиненная, бросает на лицо тот особый едва уловимый отсвет, который можно обнаружить на портретах старых мастеров, разгадавших тайну игры света и тени в ипостаси человеческой и в пробившем сводчатый сумрак солнечном луче. Едва пойманная улыбка на губах и трепещущий в глазах вопрос: ну как, мы тебе нравимся, милый?

О, как они мне нравятся! Вот только подхватить их на руки я не решаюсь. Чтобы не побеспокоить малыша. Вместо этого я опускаюсь на колени, целую и прикладываю ухо.

[1] Конечно, автор ошибается. Лауреат премии Ленинского комсомола, награжденный к тому времени орденом “Знак Почета”, член ЦК ВЛКСМ Владимир Глебов, если о нем речь, был буровым мастером комсомольско-молодежной бригады нижневартовского УБР-2.

[2] Евгений Евтушенко, «Северная надбавка». Поэма, опубликованная «Юностью» летом 1977 г. на Северах читалась жадно, взахлеб. Даже тот, кто к поэзии оказывался абсолютно глух, с большим удовольствием смаковал:

“... Беру себе кружечку, братцы,

И — гадом я буду — оно!”

“Холодное?” —

глубокомысленно

вопрос, как сухой наждачок.

“Холеное...”

“А не прокислое?”

“Ни боже мой —

свежачок!”

[3] Года через полтора, примерно, в ведущем органе ЦК КПСС газете «Правда» на последней, шестой, полосе появится короткое исправление прежде допущенной неточности: по инициативе трудящихся вместо объявленного ранее коммунизма в 1980 г. состоится Московская Олимпиада.

[4] < фр. table — стол хозяина.

[5] Райнер Мария Рильке, «Испанская танцовщица».

[6] Федерико Гарсия Лорка, «Цыганский романсеро».

[7] Райнер Мария Рильке.

[8] Песня Геннадия Шпаликова из художественного фильма «Коллеги».

... Пароход белый-беленький,

Дым над красной трубой.

Мы по палубе бегали —

Целовались с тобой.

 

Пахнет палуба клевером,

Хорошо, как в лесу.

И бумажка наклеена

У тебя на носу...