Педро Берругете
(ок. 1450-1504)
СОЖЖЕНИЕ ЕРЕТИКОВ (АУТОДАФЕ)
1490
Циферблат
Я присел отдохнуть
в кругу времени.
Какое тихое
место!
В белом кольце
покой белый,
и летят звезды,
и плывут черные цифры,
все двенадцать.
Голос часов
С высокой башни
колокольной,
Призывный заменяя звон,
Часы поют над жизнью
дольной,
Следя движение времен.
Но днем в бреду
многоголосном
Не слышен
звонкий их напев,
Над гулким грохотом
колесным,
Над криком рынка,
смехом дев.
Когда ж устанет день,
и ляжет
Ночная тень во всех углах,
И шуму
замолчать прикажет
И переменит жизнь
в огнях,
Мы все,
покорствуя невольно,
В пространном царстве
вещих снов,
С высокой башни
колокольной
Внимаем голосу часов.
Густеют и редеют тени.
А торжествующая медь
Зовет и нас
в чреде мгновений
Мелькнуть, побыть
и умереть.
1902
Чарлз Лютвидж Доджсон: “Если бы вы знали Время так же хорошо, как я...
ИТАК, В ТЕБЕ, ДУША МОЯ,
ИЗМЕРЯЮ Я ВРЕМЕНА...
Августин Аврелий
О ВРЕМЕНИ
2.
Мы сознаем,
что не могли б вместить
То прошлое
в границы нашей жизни,
И нам оно
почти что так же чуждо,
Как нашему соседу
по квартире...
А. Ахматова.
Шестая Северная элегия
Произошло это злым ноябрьским вечером.
Сын вернулся с лекций и уже спал. За окном валил первый снег. На кухне тихо пищало радио.
Наталья Петровна сидела в другом конце комнаты, измученная длинной — в тысячи непролазных верст — ссорой. В квартире было темно, но ни она, ни Егоров не решались нарушить неожиданно установившегося не то напряженного, не то умиротворяющего наконец молчания. Они не решались даже пошевелиться — Наталья Петровна в кресле, Андрей Семенович у окна, за которым сквозь сизый морок летели светлые хлопья. И было слышно — как по мембране — шуршание снега, ложащегося на опавшие листья.
В сущности и ссора была не ссорой, потому что ничего не было сказано. Так, словесная перепалка, возникшая бог знает из-за чего.
“Сколько раз за свою жизнь, — философски рассуждал про себя Андрей Семенович, — мы становимся невольными участниками подобных опустошающих сцен. Каждый стремится бросать слова пообиднее, но ничего в конечном счете не случается, потому что самые обидные слова остаются при нас”.
“Инстинкт самосохранения, — мысленно вторила ему Наталья Петровна. — С годами в нас развивается и очень вовремя срабатывает инстинкт самосохранения, так что многое, к счастью, остается несказанным”.
Может, не очень правильно они думали, а может, совсем не о том думать следовало... Автор в этом им не судья.
Однако некоторые вещи автору известны наперед. Наталья Петровна по-прежнему будет сидеть в кресле и для нее пройдет не больше незримого мгновения. Что же касается Андрея Семеновича, то его захлестнет история — своя ли? чужая ли? — закрутит в водовороте времен, стремительно пронесет по эпохам и векам и выплеснет все в той же минуте. И не спрашивайте: как и почему? Время, живущее в каждом из нас, способно и почище выделывать фортели.
Андрей Семенович стоит у незашторенного окна. И вот сейчас это случится.
***
Мир распахивается и принимает его. Мир пульсирует — как сердце. Мгновение между двумя секундами растягивается, в годы — в столетие — в триста — восемьдесят — четыре — г-о-д-а.
Рим, площадь Цветов 17 февраля.
На митре и санбенито, которые натянули на него, уже лизались языки пламени, намалеванные яркой краской, и плясали черти с длинными когтями и хвостами. Его ввели на помост — отсюда он был всем виден, — и он, щурясь на солнце, окинул Кампо-ди-Фиоре.
Толпа внизу бесновалась, предвкушая зрелище. Страшные неумытые лица, заплывшие глазки, лоснящиеся жиром волосы, похотливые позы, глумливые выкрики, шутовство и вместе с тем тупое безразличие к тому, что свершится несколькими минутами позже. Странным было заметить себя среди них, но он узнал знакомую по отражению в зеркале долговязую фигуру...
"Ничего, — сказал он себе, — ничего, они поймут потом, сейчас для них еще рано. А сжечь — не значит доказать".
А ведь это и их сжигают, — с болью подумал он вдруг.
Привязали к столбу. Митра свалилась с головы, но ее не стали поднимать. Черный дым заслонил от него площадь и небо, горький дым сырых вязанок. Сквозь густые клубы все же пробилось солнце — тусклое дрожащее пятно.
Порывом пламени ему опалило лицо, но боли он не почувствовал — где-то совсем рядом, столетие назад, он писал Мону Лизу и радовался изумительному ощущению своего могущества перед миром. Оказывается, в его власти вложить душу, наделить тайной и эту девку, подобранную им, как кошку, на улице.
Нет, не творец! Он, почтенный старец, флорентийский нобили, сдавшийся, потерявший веру, предстает перед судилищем. Все кончено, хоть где-то в уголке сознания и теплится еще надежда.
— Я... склоняю свои колени перед достопочтенными генерал-инквизиторами, прикасаюсь к святому Евангелию и заявляю, что верю и буду верить всему тому, что признает истинным и чему учит церковь. Мне запрещено было святой инквизицией верить или учить ложному учению о движении Земли и покое Солнца, потому что оно противоречит священному писанию. Несмотря на это, я написал и даже издал книгу, в которой я излагаю это проклятое учение и привожу сильные доводы в его пользу. Потому меня заподозрили в ереси. Дабы рассеять у каждого христианина-католика это справедливое подозрение, я отрекаюсь и проклинаю упомянутое заблуждение и ереси, а также вообще всякое другое заблуждение и мнение, идущие вразрез с учением церкви. В то же время я клянусь в будущем никогда не высказывать ни устно, ни письменно чего-нибудь такого, что могло бы вызвать против меня подобное подозрение. И наоборот, я обязуюсь немедленно сообщить святому судилищу, если я где-нибудь встречу ересь или буду предполагать ее наличие...
***
... Все то же окно, и тот же снег, и та же комната.
Какой век на дворе? Который день и час?
“Кто ее разберет, — думает Андрей Семенович, — не со зла же она все эти гадости мне выложила. Да нет, не со зла...”
— Ната, — прерывает он успокоительное молчание. — Ната, а знаешь, что мне сейчас привиделось? Не пойму только, к чему бы это. Вот послушай...
