Уильям Блейк (1757-1827)
ДРЕВНЕЙШИЙ ИЗ ДНЕЙ
1794

Юрий Левитанский

Песочные часы

Проснуться было

так неинтересно,

настолько не хотелось

просыпаться,

что я с постели встал,

не просыпаясь,

умылся и побрился,

выпил чаю,

не просыпаясь,

и ушел куда-то,

был там и там, встречался

с тем и с тем,

беседовал

о том-то и о том-то,

кого-то посещал

и навещал,

входил,

сидел,

здоровался,

прощался,

кого-то

от чего-то защищал,

куда-то вновь и вновь

перемещался,

усовещал кого-то

и прощал,

кого-то где-то

чем-то угощал

и сам ответно

кем-то угощался,

кому-то что-то

твердо обещал,

к неизъяснимым

тайнам приобщался

и, смутной жаждой

действия томим,

знакомым

и приятелям своим

какие-то оказывал услуги,

и даже одному из них помог

дверной

отремонтировать замок

(приятель ждал

приезда тещи с дачи)

ну, словом,

я поступки совершал,

решал

разнообразные задачи -

и в то же время

двигался, как тень,

не просыпаясь,

между тем, как день

все время просыпался,

просыпался,

пересыпался,

сыпался

и тек

меж пальцев, как песок

в часах песочных,

покуда весь просыпался,

истек

по желобку

меж конусов стеклянных,

и верхний конус

надо мной был пуст,

и там уже

поблескивали звезды,

и можно было

вновь идти домой

и лечь в постель,

и лампу погасить,

и ждать,

покуда кто-то надо мной

перевернет песочные часы,

переместив

два конуса стеклянных,

и снова слушать,

как течет песок,

неспешное

отсчитывая время.

Я был частицей

этого песка,

участником

его высоких взлетов,

его жестоких бурь,

его падений,

его неодолимого броска,

которым все мгновенно

изменялось,

того неукротимого

броска,

которым неуклонно

измерялось

движенье дней,

столетий и секунд

в безмерной череде

тысячелетий.

Я был частицей

этого песка,

живущего в своих больших

пустынях,

частицею

огромных этих масс,

бегущих

равномерными волнами.

Какие ветры отпевали нас!

Какие вьюги

плакали над нами!

Какие вихри

двигались вослед!

И я не знаю,

сколько тысяч лет

или веков

промчалось надо мною,

но длилась бесконечно

жизнь моя,

и в ней была

первичность бытия,

подвластного

устойчивому ритму,

и в том была

гармония своя

и ощущенье прочного покоя

в движенье

от броска и до броска.

Я был частицей

этого песка,

частицей

бесконечного потока,

вершащего

неутомимый бег

меж двух огромных

конусов стеклянных,

и мне была по нраву

жизнь песка,

несметного

количества песчинок

с их общей

и необщею судьбой,

их пиршества,

их праздники и будни,

их страсти,

их высокие порывы,

весь пафос

их намерений благих.

К тому же,

среди множества других,

кружившихся со мной

в моей пустыне,

была одна песчинка,

от которой

я был, как говорится,

без ума,

о чем она не ведала сама,

хотя была и тьмой моей,

и светом

в моем окне.

Кто знает, до сих пор

любовь еще,

быть может...

Но об этом

еще особый

будет разговор.

Хочу опять туда,

в года неведенья,

где так малы

и так наивны сведенья

о небе, о земле...

Да, в тех годах

преобладает вера,

да, слепая,

но как приятно

вспомнить, засыпая,

что держится земля

на трех китах,

и просыпаясь —

да, на трех китах

надежно и устойчиво

покоится,

и ни о чем

не надо беспокоиться,

и мир —

сама устойчивость,

сама

гармония,

а не бездонный хаос,

не эта убегающая тьма,

имеющая склонность

к расширенью

в кругу вселенской

черной пустоты,

где затерялся

одинокий шарик

вертящийся...

Спасибо вам, киты,

за прочную иллюзию покоя!

Какой ценой,

ценой каких потерь

я оценил, как сладостно

незнанье

и как опасен

пагубный искус —

познанья дух

злокозненно-зловредный.

Но этот плод,

ах, этот плод

запретный —

как сладок и как горек

его вкус!..

Меж тем песок

в моих часах песочных

просыпался,

и надо мной был пуст

стеклянный купол,

там сверкали звезды,

и надо было выждать

только миг,

покуда снова кто-то

надо мной

перевернет песочные часы,

переместив два конуса

стеклянных,

и снова слушать,

как течет песок,

неспешное отсчитывая

время.

ИТАК, В ТЕБЕ, ДУША МОЯ,
ИЗМЕРЯЮ Я ВРЕМЕНА...

Августин Аврелий

1.

... видим же мы, что часы, состоящие только из колес и пружин, могут отсчитывать и измерять время вернее, чем мы со всем нашим умом.

Рене Декарт
Рассуждение о методе

Знакомьтесь: Егоров. Впрочем, время для знакомства не самое подходящее, посреди ночи.

Хотя Егоров не спит.

Проснулся — словно забор перемахнул. Одним махом выскочил из сна, а из какого — не вспомнить. Что же там было?

Он не спит... Добрых два часа — так ему кажется — ворочается с боку на бок и все ждет, когда пробьют часы.

Часы в соседней комнате, и Егорову не хочется вставать, шлепать по холодному линолеуму, зажигать лампу, жмуриться от яркого света и слышать сонное ворчание жены. Он пробует разобраться, что неприятнее: холодный пол или недовольное ворчание? — а сам прислушивается.

В соседней комнате меланхолично, как фонарь на ветру, раскачивается маятник. Звук, правда, другой, слишком частыми всполохами... Наташка заворочалась в постели, и Егорову чудится, что она смотрит на него.

“Ната, — шепчет Егоров, — Ната, ты чего не спишь?”

Молчание.

И снова всполохи механического звука, которые долетают теперь сквозь дрему. Фонарь раскачивается, озаряя спальню мерклым светом. Сквозь сварочный свет этот Егоров слышит, как часы отбивают один раз. Половина... Он просыпается, а проснувшись, чертыхается про себя: половина — какого?

За окном взблескивают молнии. Тяжелые капли дробно стучат по жести, разбиваются на краткие брызги, пока ливень не захватывает тишину. Грохочет совсем рядом, появляется звук водосточных труб, дождь заполняет все пространство, а Егоров с сожалением констатирует, что придется все же вставать. В таком гомоне часов не услышишь.

Он лежит, вбирая блаженное тепло постели.

Всполохи грозы раз за разом выхватывают из ночи лицо спящей рядом женщины. То это его Наташка, с которой прожито длиннющих семь лет, то совершенно посторонняя, неизвестно какими судьбами попавшая в его постель, то вдруг представляется, это та девчоночка, с которой года два назад случайно познакомился и так же случайно провел ночь, впервые убедившись, что дела эти совершенно не стоят беспокойства, переживаний по поводу возможного — каким образом? — разоблачения. Давно уже забытое беспокойство сейчас напоминает о себе, но гремит над самым домом, и в разлившемся свете Егоров видит: Наташка. Ресницы от громкого рассыпчатого удара у нее вздрагивают, она бормочет что-то и снова окунается в темноту. Егоров успевает заметить молочную ложбинку, и темную изюмину, и милую родинку на левом плече... Он улыбается и в это время за шипением дождя слышит, как бьют часы.

Четыре, считает Егоров... семь... двенадцать, тринадцать, — считает Егоров... шестнадцать... Часы все бьют и бьют, и где-то на счете не то тридцать девять, не то сорок два он откидывает одеяло, пытается найти ногой тапки (как всегда, их не оказывается на месте) и направляется туда, где продолжают звенеть часы.

Включен свет. Щурясь, Егоров смотрит на стену и автоматически отмечает: четверть первого, а уж после, ошарашенный, нет, ровным счетом ничего не понимающий, подставляет стул и тянется к часам.

Но и не в часах одних дело.

Сквозь потолок, будто размытый, в комнату врывается голубое небо, в небе, как в озере, тонут облака, плещутся стрижи, где-то в высокой его точке звенит жаворонок; музыкально-органные столбы света пронизывают бесконечное пространство, ярким сфокусированным пятном ложатся на стену, где подвешен гномон (“Вроде так называется эта штука?”), отмеряют на нем узенькую полоску тени — на четверть от римской “двенадцать”, разбрасывают золотые блики по обоям, Сережкиной фотографии, по аляповато выполненной картине... Сережка в пионерлагере, думает Егоров, картину бы выбросить следует, безвкусица... Он ловит себя на этом, тут же понимая, что мысли о вещах сейчас посторонних — естественная реакция, своего рода защита от того, что обрушилось на него. Ущипнуть себя, что ли? — думает Егоров. В книжках, где случается что-нибудь подобного рода, герой почему-то никогда не знает, спит он или не спит.

Сплю я или не сплю? — замедленно думает Егоров. И словно для того, чтобы подтвердить, что это отнюдь не сон, а может — напротив — один только сон, из спальни слышен Наташкин голос:

— Погаси свет, Андрей. Ты слышишь, погаси сейчас же свет.

Но Андрей не в состоянии зашторить пронзительную небесную глубину. Он слышит, как скрипит кровать, как Наташка легко ступает по полу.

— Совсем уже обалдел и меня сумасшедшей сделаешь, полуночник. В четыре часа поднялся...

Она появляется в комнате. Тут же все гаснет, в ослепительной темноте бьют часы.

Четыре утра.

Чарлз Лютвидж Доджсон: “Если бы вы знали Время так же хорошо, как я...”