Эжен-Анри-Поль Гоген (1848-1903)
ДАВАЙ ПОЖЕНИМСЯ?
1892
Заклинание
Я не хочу,
чтоб думала ты днем.
Пусть день перевернет
все кверху дном,
Окурит дымом
и зальет вином.
О чем захочешь,
можешь думать днем,
Но ночью —
только обо мне одном.
Весенней ночью
думай обо мне
И летней ночью
думай обо мне,
Осенней ночью
думай обо мне
И зимней ночью
думай обо мне.
Услышь
сквозь паровозные свистки.
Сквозь ветер,
тучи рвущий на куски,
Как надо мне,
попавшему в тиски,
Чтоб в комнате,
где стены так узки,
Ты жмурилась от счастья
и тоски.
Пусть я не там с тобой,
а где-то вне,
Молю тебя —
в тишайшей тишине,
Под долгий дождь,
шумящий в вышине,
Под легкий снег,
мерцающий в окне,
Уже во сне
и все же не во сне —
Весенней ночью
думай обо мне
И летней ночью
думай обо мне,
Осенней ночью
думай обо мне
И зимней ночью
думай обо мне.
А на улице дождь
А на улице дождь, дождь...
Между нами все ложь,
ложь
И что любишь ты —
врешь, врешь,
И цена тебе — грош, грош.
А на улице снег, снег
И луна в небе —
брошь, брошь,
А приснишься
во сне мне —
И по-прежнему врешь,
врешь.
Для тебя это смех, смех.
Вечно буду не прав я.
Между нами не год — век,
Между нами не сон — явь.
Но упала на день ночь
И из губ твоих крик, крик,
Но гони меня прочь, прочь.
Нам отпущен
не век — миг.
Между нами дождей гул
И луна в небе —
брошь, брошь.
Что люблю тебя —
лгу, лгу
И цена моя — грош, грош.
А что любишь ты —
врешь, врешь
И цена тебе —
грош, грош...
1962
* * *
Сидишь беременная,
бледная.
Как ты переменилась,
бедная.
Сидишь, одергиваешь
платьице,
И плачется тебе,
и плачется...
За что нас только
бабы балуют
И губы, падая, дают,
И выбегают
за шлагбаумы,
И от вагонов
отстают?
Как ты бежала
за вагонами,
Глядела в полосы
оконные...
Стучат почтовые,
курьерские,
Хабаровские, люберецкие...
И от Москвы до Ашхабада,
Остолбенев до немоты,
Стоят, как каменные,
бабы,
Луне подставив животы.
И, поворачиваясь к свету,
В ночном быту
необжитом
Как понимает их планета
Своим огромным
животом.
1957
•“Качает, качает...” (“Шагает парень”). Стихи Кима Рыжова, музыка Александра Колкера к спектаклю БДТ по роману Даниила Гранина "Иду на грозу" (1964). Исполняет Мария Пахоменко. Нажмите на “Воспроизведение”, когда mp3 файл загрузится.
• Скачать
на краю света
Она старательно чистила длинные перламутрово-прозрачные ногти, но уловив мой взгляд, тут же занавесилась тяжелой бронзовой прядью. Блузка, платьице — как-то набок, босоножки на голых, видно, кошкой исцарапанных ногах...
Вот, — озарила нежданная блажь, — с нею — хоть на край света. И даже ни секунды сомнения: бросив дожидаться электричку, она без лишних вопросов отправится со мной. Куда угодно. Вообще без всяких вопросов подаст узкую руку и пойдет следом.
И чем же мы на том краю займемся?
Что делать нам в любых широтах?
И между прочим, память тут же подала услужливый недвусмысленный намек: единожды раз, друг мой, такое мы с тобою проходили...
***
Свадьба, помнится, пошла к развязке, мне чего-то иль кого-то недоставало, я пробрался до сиротливо сидящих за пустой беленой скатертью молодоженов, когда углядел на дальней череде столов чудом сохранившиеся лангеты. Рядом с блюдом и бутылками в такт оркестру, впрочем, играющему вразброд, размахивало руками и ногами — нескладное создание, эдакое чудо. Ей хорошо было бы остановиться, ей это оказалось бы к лицу... нет, ее следовало остановить немедленно, пока лангеты еще целы.
— Эй, женщина, подай-ка мясо, — рискнул перекричать я всеобщий гвалт.
И мясо — в наступившей неожиданно тишине — было подано. Воцарившееся молчание я услышал лишь краем уха, не оценил его и не придал значения моменту, потому что девчонка нацелилась наливать мне белого вина.
— Женщина, под мясо подают красное...
— Я знаю, — нерешительно улыбнулась она. — Но вино кончилось. Да ты же ведь ни белого, ни красного не любишь. А это — водка, лимонная.
Я взял протянутый бокал и в мои пальцы — сквозь изоляционное стекло — вошло ее едва заметное электричество.
Так началось наше не шибко длинное знакомство.
Я даже запамятовал, как ее звали: Валя-Люда, Галя-Нина... Помню детали и обстоятельства. Вернее, и детали уже затерлись — одни обстоятельства. Позднее мне объяснили ту наступившую паузу в свадебном веселье. Это Надька, — образумливал меня не то приятель, не то вольный доброхот, — ты что ль ее не знаешь? Надька! Она ж девчонка своенравная, амикошонству у ней отпор всегда жестокий. Она тебя обязана была отшить прямо по мордасям! По мордасям, понимаешь?
Ничего, конечно, я не понимал. Да и не нужно мне это было. Характер пигалицы казался мне неинтересен — сразу видно: она совсем ручная. Ершистая, но домашняя, потому и... Да нет, не пигалица вовсе — статная... опять не то... стройная полуженщина — вот, полуженщина со все понимающими выразительными глазищами. Странность в другом обнаруживалась: хрупкость ее... ее тоненькой фигурке, мне казалось, было всегда тесно в любом наряде. Всем одежкам она предпочитала ситцевые халатики, в которых свободно и хорошо чувствовало себя ее тело. Без халатика телу было еще лучше, хотя последнее обстоятельство куда как не сразу выяснится. Той пьяной ночью и долгие еще дни нас удачно спасали разного рода диэлектрики.
Потом — то был, наверное, июль, мне хочется, чтоб был июль, жара — мы впервые соприкоснулись... в час-пик в переполненном — представляете? — городском транспортре... я заслонял ее, и нас прижало дуг к другу... Нет, все ж стояла зима, мороз, но через все одежки...
Было бы неверно здесь распространяться о наших времяпрепровождениях. Мы радостно встречались и столь же радостно забывали друг о друге — на день, на два, на три... нет, три — это уж слишком! Три — это невыносимо! На третий день нам непременно требовалось то умопомрачительное состояние дрожащей, но утишинной души, та удивительная электрическая ванна, когда воздух от всякого касанья насыщается теплом и колыханием.
Не стану врать, что я угадывал ее — это она меня чувствовала всегда верно. За секунду, как требовалось отодвинуть вазу, затмевавшую видеть ее, она вазу уже переставляла. Или, опустив ресницы, за минуту до срока расстегивала пуговку на блузке. Или за час до обстоятельств ее глаза уже покрывались той обворожительной туманной влагой. Она поправляла волосы, и руки ее скользили точно так, как мне того хотелось. Ее коготки впивались в кожу всегда во время, и каждую клеточку пронизывающий насквозь трепетный разряд все так же своевременно гасил готовую начаться ссору.
Вот и расстались мы как раз в нужный срок, хотя ничем и не был он обозначен.
А снова встретились года только через полтора, и их-то в памяти не сохранилось вовсе.
— Скажи, — хотел спросить я...
— Я всегда хотела спросить тебя...
Конечно, мы оба знали нашу волнующую тему, до окончания которой оставался, как говорится, один паровозный свисток. Нет, один — последний — импульс. Теперь по всем законам мироздания... чаще, чем следовало бы, электричество бессмысленно уходит в землю.
— Мне кажется, — сделал я попытку...
— Не надо, милый, мы оба знаем...
И тогда, чтобы не обмануться, не обмануть себя и убедиться... или напротив — быть обманутыми и ни о чем не сожалеть... словом, не знаю... мы, не заглядывая в теперь уже чужое, написали по записке.
Невозможно ежечасно
находиться под электричеством
Всю жизнь нельзя прожить
под напряжением
Земля — большущий блин, краев для тебя не имеющий, — зачем-то еще приписала она в своей записочке.
И последнее, что к делу совершенно не имеет отношения. Она всегда находила случай прихвастнуть, что в ГДР проживающий великий американский певец Дин Рид, приезжая на гастроли в Ленинград, спит только с нею. Наши общие знакомые с неким восхищением это подтверждали... В редкие дни его питерских выступлений она забивалась в угол своего тощего дивана и сидела там как мышка. Она жутко боялась разоблачения.
